Этот рассказ о выдающемся украинском искусствоведе и этнографе Павле Николаевиче Жолтовском (1904-1986) в значительной степени основывается на моих встречах с ним, а также на его неопубликованных мемуарах, ниже цитируемых.Он родился в селе Мыслитин Каменец-Подольской губернии (ныне - Хмельницкая область), в семье священника. На всю жизнь врезались в память образы детства: теплая и уютная родительская хата "под стрехой", добродушные коты на припечке, старая церковь...
"Отец моего родителя - мой дедушка Никанор Павлович проживал в селе Коростках, где был дьяконом-псаломщиком. Был он живым и подвижным человеком, прекрасно владевшим народным украинским языком, обладавшим симпатичным юмором, очень напоминавшим тех уже далеких, но таких родных "дьячков Н-ской церкви", рассказывавших Гоголю те чудесные повествования, из которых состоят "Вечера на хуторе близ Диканьки". Коростин был не первый его приход, раньше жил он в селе Деревичах.
(...) В середине двадцатых годов, я заглянул в эти Деревичи. Порылся в скудном церковном архиве этого села и нашел там имя моего прадеда Павла Андреевича. Но и только! Но все же можно было приблизительно подсчитать, что мой прадед Андрей Жолтовский жил где-то в начале XIX века и, видимо, тоже был дьячком. Родословная не блестящая... Небогат был Никанор Павлович, но все же дал семинарское образование троим своим сыновьям: моему отцу - старшему сыну, и младшим - Евгению и Димитрию.
Отец учился в Житомирском духовном училище, а затем в Волынской духовной семинарии, находившейся до конца XIX столетия в Кременце. (...) Мои дяди Евгений и Димитрий учились в Житомире, куда была переведена Волынская духовная семинария. (...)
В нашем селе была старая деревянная, с довольно широким куполом - типично волынская - церковь XVIII века. (...) Была и деревянная колокольня, но я ее уже не помню. Ее снесли при постройке новой церкви в "русско-синодальном" стиле.
Новая церковь была построена и освящена примерно в 1919 году. Но старая церковь стояла еще более двадцати лет, ветшая, теряя свою дощатую обшивку, но полная для меня какой-то загадочной прелести, таинственного очарования. (...)
Давно не убиравшаяся церковь имела очень мрачный вид, напоминавший внутренность той заброшенной церкви, в которой погиб гоголевский Хома Брут. На тесных хорах лежали связки бумаг церковного архива. Обнаружил я там знаменитый в свое время латинский учебник Эммануила Альвара, попался в мои руки также экземпляр манифеста об освобождении крестьян. (...)
На кладбище среди густых зарослей стояла деревянная, каркасная, обитая вертикально досками часовня. В середине ее был притвор с лавками под стенами и столом в углу - совсем как в крестьянских избах. Сама часовня, как и ее притвор, была увешана старинными иконами XVII-XVIII века, попавшими сюда, видимо, из церкви, стоявшей в нашем селе еще до старой церкви XVIII века. Это были большие иконостасные иконы, писанные светлыми темперными красками. Все здесь было наполнено наивной приветливой и очень глубокой и трогательной по своему чувству стариной".
Учился Павел Николаевич сначала в трехклассной церковно-приходской школе своего родного села, позже - в Острожской гимназии. Осенью 1915 года, спасаясь от приближающегося фронта, семья Жолтовских переезжает в Калугу. Одиннадцатилетний Павел продолжает учебу в эвакуированном туда Гродненском реальном училище имени цесаревича Алексея. "Поэтому на наших кокардах среди золотых и лавровых веток красовалась серебряная славянская уставная буква "А". По возвращении из эвакуации в 1916 году П. Н. Жолтовский поступает в Изяславскую гимназию. Завершает свое среднее образование он уже в послереволюционное время.
С 1921 года учительствует в начальных сельских школах, но чувствует, что это не его призвание. В 1925 году Павел Николаевич знакомится с заведующим отделом истории и этнографии Житомирского краеведческого музея В. Г. Кравченко, становится внештатным сотрудником этого музея, собирает фольклорный и этнографический материал. В следующем году Кравченко рекомендует его директору Харьковского музея украинского искусства С. А. Таранушенко. У Таранушенко Жолтовский трудится хранителем, научным сотрудником, заведующим отделом. Именно тогда формируются его основные научные интересы: старопечатная книга, рукописи и особенно - древняя живопись. Павел Николаевич участвует в экспедициях по изучению деревянного церковного зодчества, собирает и спасает от уничтожения иконы, произведения прикладного искусства. "С 1926 по 30-й мне случалось проходить за лето почти по 2000 километров пешком по Слобожанщине, Полтавщине, Черниговщине, Киевщине, Подолью, Волынскому Полесью. "Ступанием и пядию" меряя Украину, я имел возможность как бы окинуть своим взором старую сельскую Украину в последние годы ее существования".
Именно тогда выходят из печати первые исследовательские работы Жолтовского: "Украинская рукописная книга и ее украшения" (1926) и "Художник Порфирий Мартынович" (1930), появляются статьи об искусстве и культуре полещуков, о библиотеке Мелетия Смотрицкого, об "украинской линии" как военно-историческом памятнике 1736 года.
В 1929 году Павел Николаевич поступил на музейно-искусствоведческий факультет Киевского художественного института, который окончил экстерном в 1932 году.
Между тем "измерение" родных просторов "ступанием и пядию" продолжались. "Постепенно в этих путешествиях возникало ощущение этнической специфики и локальных отличий в народной культуре Украины. Привлекало (...) и запоминалось и веселое, анекдотическое. Еще были в силе старые обычаи, старые манеры поведения, старый народный этикет. На дорогах здоровались с незнакомыми. Но разговаривать с ними надо было медленно, с интервалами. Не годилось очень о чем-то расспрашивать. Такие разговоры велись короткими предложениями. Мой разговор на широкой, поросшей зеленой травой дороге в Кролевец был классическим в этом роде.
Пять-шесть телег, заполненных высокими, плетенными из лозы корзинами, медленно, очень медленно передвигаются по дороге. Нетрудно было и пешему нагнать и обогнать этот удивительный караван. Начался лаконичный разговор краткими предложениями с продолжительными интервалами молчания:
Я: Добрый день!
Они: Доброго здоровья!
Я: Так вы едете?
Они: Едем. А вы идете?
Я: Иду. Куда едете?
Они: В государственное издательство.
Я: А что везете?
Они: Яйца.
Я: А для чего везти яйца в государственное издательство?
Они: А менять на селедку.
Этот очень ясный, но для меня совсем непонятный ответ стал загадкой. Но своеобразный этикет не позволял подробнее расспрашивать. Ответ ожидал меня в самом Кролевце. В центре города на книжном магазине стояла большая стандартная вывеска государственного издательства Украины, а рядом с этим магазином - ворота, на которых маленькая табличка сообщала, что здесь находится приемный пункт по заготовке яиц. Не удивительно, что в представлении заготовителей яиц главное место заняла большущая, рисованная золотыми буквами вывеска государственного издательства, а не мизерная табличка яичной базы".
В 1933 году П. Н. Жолтовского арестовали и в феврале 1934 года осудили по статье 58-2 УК РСФСР на 3 года исправительно-трудовых лагерей. Там он рыл землю, столярничал в лагерных мастерских; там же на организованных администрацией ИТЛ краткосрочных курсах приобрел новую для себя специальность геолога. Срок отбыл 10 апреля 1936 года, но ограничения, связанные с судимостью по 58-й статье, сняли с него лишь в январе 1946 года, а реабилитировали в сентябре 1958-го. После освобождения он работал техником-геологом и прорабом в земле- и водоустроительных организациях Средней Азии, Урала, Башкирии. Опасаясь нового ареста, часто менял адреса: Ташкент, Бухара, Нижний Тагил, Кызылкум, Казань, Уфа. Все это время Павел Николаевич не оставлял и основного дела своей жизни - искусствоведения, сотрудничал с музеями названных городов, преподавал историю искусств в Татарском художественном училище в Казани, печатал статьи в газете "Красная Татария". В годы Великой Отечественной войны работал прорабом в Уфимской карстовой партии и одновременно - научным сотрудником Уфимского художественного музея (как судимый по 58-й статье мобилизации на фронт он не подлежал).
В октябре 1946 года П. Н. Жолтовский переезжает во Львов с заветным желанием стать сотрудником здешнего Музея украинского искусства. Однако директор, выдающийся ученый И. С. Свенцицкий, его на работу не принял (много времени спустя мои львовские коллеги объяснили, что Жолтовского тогда во Львове никто не знал, а незнакомых людей опасались).
Павел Николаевич поступает научным сотрудником в Музей художественной промышленности (позже - Музей этнографии и художественного промысла Академии наук УССР, с 1982 года - Львовское отделение Института искусствоведения, фольклора и этнографии АН УССР), одновременно преподает историю искусства во Львовском полиграфическом институте. В 1955 году он защитил кандидатскую диссертацию по теме: "Отражение социальной и национально-освободительной борьбы украинского народа в памятниках искусства XVI-XVIII веков", на основе которой впоследствии выпустил книгу "Освободительная борьба украинского народа в памятниках искусства XVI-XVIII веков" (Киев, 1958). В 1980 году в Москве Жолтовский защитил докторскую диссертацию "Украинская живопись XVII-XVIII столетий" по изданной двумя годами ранее монографии.
Львовский период жизни Павла Николаевича ознаменовался участием более чем в ста экспедициях на Украине (Львовская, Волынская, Ровенская, Ивано-Франковская области) и в России (Архангельская область). Вновь то же самое: "ступанием и пядию"... Собранные и изученные им материалы ныне экспонируются во многих украинских музеях. В 1981-1982 годах он консультировал экспедиции Волынского краеведческого музея по учету и сбору художественных памятников, находившихся в снятых с учета и действующих церковных общинах края. В результате в августе 1993 года в Луцке открылся Музей Волынской иконы, в собрании которого хранятся произведения XVI-XVIII веков, а также знаменитый чудотворный образ Холмской Богоматери - памятник константинопольской иконописи XI века.
П. Н. Жолтовский всегда проявлял интерес к древней архитектуре. Еще в 1929 году он открыл в Полесье уникальный в этнографическом плане Олевский район с реликтами народного зодчества времен Киевской Руси. Анализ композиционных и эстетических особенности построек Украинских Карпат, соотношений и пропорций их "генерализирующих" линий и узловых точек позволил ему установить здесь определенные закономерности. Этому посвящена статья "О пропорциях в народном зодчестве Украинских Карпат", опубликованная в 1975 году в журнале "Советская этнография" (N 6). Ее выводы сыграли существенную роль в исследовании ряда архитектурных памятников. Так, предложенные Павлом Николаевичем методы нашли применение при реставрации очень поврежденной хаты 1749 года из села Лихоборы Сколовского района: удалось установить высоту и наклон кровли. Он работал также над монографией "Пропорции в архитектуре украинских деревянных церквей", но, к сожалению, закончить ее не успел. Между тем собранная им фотокартотека до сих пор не утратила научного значения.
В 1960-е годы Павел Николаевич написал несколько разделов для выходивших тогда академической "Истории украинского искусства" и "Очерков истории украинского искусства". Здесь же должна быть упомянута его большая статья "Украинская иллюстративная гравюра XVII в.", напечатанная в 1967 году в харьковском сборнике "Библиотековедение и библиография" (вып. 4). В 1972 году появляется небольшая популярная книжечка Жолтовского "Художественный металл. Исторический очерк" - хорошо иллюстрированная и, несмотря на малый объем, охватывающая широкий исторический спектр художественных явлений. Через год выходит в свет обстоятельная монография "Художественное литье на Украине в XIV-XVIII вв.". К тексту приложен словарь мастеров-литейщиков, работавших на Украине (среди них есть и русские, и западноевропейские).
Основополагающей стала изданная в 1978 году книга П. Н. Жолтовского "Украинская живопись XVII-XVIII вв." Во вступительной заметке автор в частности писал: "Ценность искусства украинского народа определили социальные, исторические, этнические и культурные особенности. Они обусловили его своеобразный характер, которому не свойствен механический эклектизм. Поэтому его надо оценивать собственной мерой, а не критериями достижений западноевропейского искусства. Такая оценка неизбежно привела бы к сведению украинского искусства к категории локальных провинциальных явлений, что лишь отражали отблески чужих приобретений. В исторической же действительности эпилог феодальной культуры на Украине имеет свои глубокие и своеобразные особенности, проявившиеся в искусстве оригинальными чертами".
В 1982 году выходит подготовленный Павлом Николаевичем альбом-каталог "Рисунки Киево-Лаврской иконописной мастерской" - о работах учеников и наставников этой мастерской, созданных в 1728-1760 годах, а через год - книга "Художественная жизнь на Украине в XVI-XVIII вв.". Это было последнее его прижизненное издание: монография "Монументальная живопись на Украине XVII-XVIII вв." увидела свет в 1988 году - после смерти автора.
П. Н. Жолтовского отличало удивительное разнообразие научных интересов. Кроме вышеперечисленного, он писал об украинской народной картинке и гуцульском художественном металле, о рисунках в канцелярских документах XVI-XVIII веков и еврейском искусстве на Правобережной Украине. Осталась неоконченной книга "Рисунок на Украине в XVI-XVIII вв.", которой теперь, вероятно, суждена судьба архивной "единицы хранения". Неужели за эту тему, уже "поднятую" на высочайшем научном уровне, кому-то придется браться сызнова?
В 1971 году за работу для шеститомной "Истории украинского искусства" П. Н. Жолтовский был удостоен Государственной премии Украинской ССР, а в 1984-м за цикл исследований под общим названием "Проблемы развития украинской художественной культуры XVI-XVIII вв." - премии имени И. Я. Франко Академии наук УССР. Поэтому и похоронили ученого на знаменитом Лычаковском кладбище во Львове. Он и сегодня не забыт. Его памяти посвящены ежегодные конференции в Луцке, на родной Волынщине.
После смерти Павла Николаевича, как уже говорилось, осталось немало неопубликованного: мемуары, очерки, наброски. Есть среди этих материалов проникновенные этюды о старых русских городах. Нашу статью мы хотели бы завершить одним из них - это - воспоминания автора о Калуге 1916 года.
П. Н. Жолтовский
Калуга
"Калуга - первый большой город, большой, конечно, для первоклассника. И - необычный, удивляющий, не похожий на родные волынские местечки. Первый старый русский город... Нет привычной на родине разнотипности в оживленной ярмарочной толпе с нашими родными волынскими "дядьками", евреями, польскими панками. Здесь только русские лица, здесь впервые услышал я природную русскую речь, хотя в нашей семье и в среде окрестной интеллигенции говорили почти всегда по-русски, так же, как и в школе. Но тот язык был неорганичным, недавно пришедшим на смену польскому, распространенный через чиновничество, школу, а в простом народе - через казарму. И русская речь в устах волынских интеллигентных малороссов была несколько книжной, не говоря о произношении, искажавшем ударения, обволакивавшем четкий и ясный ритм русского словозвучания в какую-то ватную оболочку. (...)
Все увиденное тогда врезалось в память. Вот черный бородатый краснолицый купец в белом переднике подает на кончике деревянной лопаточки пробу икры какой-то интеллигентной даме, она серьезно и внимательно пробует разную икру из маленьких белых бочонков... Около лавки груда огромных мороженых белуг, лежащих прямо на снегу с раскрытыми зубатыми мордами... Вот лавочка, из дверей которой ударяет струя кислого запаха. Здесь продают крутой черный хлеб...
Тетя поручила мне купить пять фунтов. В лавке никого не оказалось, но из соседней комнаты послышался пронзительный женский голос: "Вась, а Вась! Чаво ты спишь-то, люди ждут-то!" - с самыми резкими "аканиями" и "оканиями". Вот она, Россия, ведомая тогда только по книгам... Глаза поражают темные бревенчатые дома с тяжелыми высокими воротами и калитками, солидные, черные, с золотыми буквами и целыми связками золотых медалей вывески (...) Это на окраинах. В центре почти всю площадь обступили в чинном порядке белые дома губернских учреждений, воздвигнутых при Николае I, а может, и раньше. Рядом - собор с полусферическим куполом и колоннами. Булыжная мостовая... Того и гляди, из-за поворота выедет знаменитая бричка Чичикова, и приятнейший Павел Иванович скроется в дверях одного из этих зданий, чтобы оформить купчую на свои мертвые души.
Но всего больше меня интересовали церкви. Как много их здесь, почти на каждом перекрестке, на площадях, и почти все - старинные! Припоминая их сейчас, могу различить и типичные древнерусские с голубыми, осыпанными звездами куполами, и более поздние - барочные, и белокаменные ампирные, - но тогда я этого не различал.
Привлекала их сумрачная уютность, так внезапно теплевшая в зимние вечерни от обильных свечей и лампад. Облитые этим светом тяжелые низкие своды сурово и ласково склонялись над молящимися. Тяжелые, отклепанные молотами железные связи неуклюже скрепляли и без того нерушимые арки. В иконостасе и киотах теплым мерцанием блистали панцыри чеканных риз, а в их темных провалах чернели лики святых.
Русские храмы, русское православие...
В зимние вечера мягко ложится благовест вместе с теплым пушистым снегом. Церкви полны народу. (...) Люди истово стоят в золотом мягком свете, струящемся волнами церковных песнопений (...) Утром страстного четверга паренек, проходя бульваром, затянул песенку. Его пристыдила какая-то мещанка: "День-то свят - страстной, а ты горланишь..." И, идя с занятий из училища, заходишь субботним вечером в одну, другую, третью церковь. Здесь, в Георгиевской церкви, рассматриваешь фрески с лицевыми притчами, где из уст в уста лента славянских письмен воспроизводит диалоги богатого и Лазаря, мытаря и фарисея, Марии и Марфы. Там, в низком притворе Покровской церкви, слабо освещенном двумя лампадами, во всю стену изображен Иван Многострадальный. Он нагой, по пояс зарыт в землю. Руки скрещены на груди, очи - в раскрытой перед ним книге. Над ним навис змей-искуситель. А в притворе Ильинской церкви - икона Ильи-пророка, его фигура вырезана из дерева, а окружающая его скалистая пустыня изображена вставленными в икону кристаллами хрусталя, кусками цветного стекла. И еще где-то огромная икона Страшного суда. Сложна и таинственна эта картина. Древнерусское письмо, где нет никаких эффектных драматических поз, как в "Страшном суде" Васнецова. Ряды сонмов праведных, ангелов, мучеников и святителей. Внизу - зигзаги змия с наименованиями грехов на его кольчатом теле. По краям картины - крылатые монахи поражают бесов...
Изумителен мир символов и образов русской иконописи. И если сравнивать его с чем-нибудь, то разве с безмолвно шагающими божествами на стенах египетских гробниц.
В 1916 году Калуга была тихим городом. По городским булыжным улицам изредка проезжал чуть ли не единственный в городе голубой, кажется, губернаторский автомобиль. Зато всюду сновали извозчики с миниатюрными санками.
В одноконной упряжке частенько можно было видеть черную карету с каким-то всклокоченным не то псаломщиком, не то юродивым, сидевшим на козлах рядом с кучером. В этой карете развозили по домам для молебствий чудотворную икону Калужской Богоматери. Другую же весьма почитаемую икону святителя Николая в блестящей, густо золоченной ризе, по своей величине не умещавшейся в карете, развозили прямо на извозчичьих пролетках. Иконы висели над входом в магазины. Большой образ Спаса Нерукотворного в киоте висел над входом на рынок. Такие же иконы помещались под сводами галерей гостиного двора.
В городе было немало солдат. Время от времени на центральной площади служили напутственный молебен, и оттуда маршевые части с несомыми в передних рядах иконами отправлялись на фронт. Мы, мальчишки, любили вечерами шагать в ногу с какой-либо проходившей по улице ротой. Пожилые солдаты - "земляки" - широко и угловато отмахивали руками, тяжело и глубоко хлопая ногами по мостовой, распевая "Бородино".
Весной 8 и 9 мая (...) для нас, "реалистов", было устроено паломничество в Тихонову пустынь, находившуюся в 18 верстах от города. Это было первое путешествие в моей жизни. Мы шли пешком приятной, а местами и живописной дорогой. По дороге я увидел первую русскую деревню, поразившую меня двумя рядами довольно нарядных, но небеленых изб, вытянувшихся вдоль широкой дерновой улицы. Вокруг изб не было садов, хозяйственные постройки как-то терялись за избами, которые своими большими частыми окошками широко таращились на улицу, широкую и пустынную, с двумя рядами тихих берез, словно остановившихся под весенним солнцем смиренных странников.
Немало русских сел и деревень мне пришлось потом видеть и в центральной России, и на Урале, и на Волге, и на Севере. И эти суровые темные срубы с пестрыми наличниками, ставшие военным строем над широкими улицами, всегда напоминали мне русского крестьянина, сурового и общительного, от века подчиненного великой и тайной судьбе русского народа.
Внешность родных волынских сел была иная. Белые с маленькими оконцами хаты в гнездах садов и палисадников, с низко нахлобученными соломенными шапками, с узкими, зачастую кривыми улицами, скорее походили на наседок в гнездах, чем на угрюмых воинов, стерегущих покой великой российской улицы, по которой устремила шаги свои история мира, ушедшая с мощеных римлянами дорог Европы...
Тихонова пустынь - небольшой монастырь с двумя храмами, с необширными монастырскими службами. (...) Когда мы пришли, в соборе монастыря шла торжественная служба. К гробу святого Тихона подходили прикладываться богомольцы. Многие из них запускали руку под раку и вынимали оттуда горсть песку (...) Я не только захватил песку, но и купил бутылочку масла от лампады преподобного, продававшегося в маленьких красивых стеклянных бутылочках с изображением святого. (...) В часовне на монастырском посаде стоял ствол дуплистого дуба, в котором спасался святой. Нижняя часть ствола огромного дерева выгнила внутри, образовавши широкое и высокое дупло, поперек которого почти мог лечь человек. На дубе не только не было коры, но и сам твердый почерневший ствол был весь изрезан ножами. Это богомольцы из столетия в столетие уносили по щепочкам и крошкам эту реликвию. И из наших некоторые пытались перочинными ножами отковырять и себе по кусочку священного дуба, но дежуривший в часовне монах достал из свечного ящика дубовую щепку, раздробили ее на мелке кусочки и раздал нам.
Я потом долго хранил и кусочек дуба, и масло, и песок от раки. (...) И пустынь оставила память непритязательной веры, исконного уюта ветхой Руси. Последние глаголы ветхого завета русской истории..."
