Надо сказать, что он мог бы не без основания обвинить в этом судьбу. Арест и три года лагеря прервали работу молодого московского ученого. Затем семь лет в североказахстанском захолустье и девять - в Алма-Ате, в разлуке с близкими. Брак с любимой женщиной обернулся почти что "романом в письмах". Настоящая семейная жизнь, равно как и устроенность домашнего быта, и достаток (весьма скромный) появились, когда ему было уже за пятьдесят. И могучим здоровьем не мог он похвастаться. И громкой славой или хотя бы широкой известностью не пользовался. Жил тихо. Наблюдал, размышлял. Сочинял стихи и прозу (но не публиковал, так как свободу выражения мыслей ставил выше удовольствия видеть плоды своих раздумий напечатанными в искаженном виде). Обе диссертации, а также и многие изданные научные труды рассматривал лишь как средство для достижения более или менее нормальных условий существования, дабы иметь возможность трудиться над заветным сочинением по теории систематики. Работа в этом совершенно "не модном" направлении едва ли имела шанс увидеть свет и уж тем более принести автору известность и успех. Не опубликована она в полном виде до сих пор.
Так что же, и впрямь неудачник? Под определенным углом зрения - пожалуй, да. Только сам Борис Сергеевич рассматривал свою жизнь совсем с другой позиции. Успех для него отнюдь не являлся главным критерием. Высшие жизненные ценности, писал он, "нельзя обрести, если видеть цель (...) в достижении успеха, будь то в накоплении денег, в общественной деятельности, в науке или в искусстве. Совсем, совсем не в том она"1. Смысл жизни - в ее наполненности, в неустанном обогащении и развитии духа, чтобы в конце земного пути главным чувством был не страх перед неизвестностью, а благодарность за все, что довелось испытать в этом мире.
* * *
Борис Сергеевич Кузин родился 28 апреля (11 мая) 1903 года в Москве, в семье бухгалтера. Отец его, Сергей Григорьевич, человек оригинальный и талантливый, энтомолог-любитель, отличался редкими способностями к языкам и музыке. Мать, Ольга Бернардовна, несколько лет учившаяся в консерватории, превосходно играла на фортепиано. У Кузиных было шестеро детей (двое старших умерли в детстве), воспитывавшихся без баловства, но и без муштры. Разумная строгость не мешала ощущению безграничной родительской любви. Именно здесь, в семье, сформировались прекрасные человеческие качества Бориса Сергеевича: редкостный такт, уважение и внимательность к собеседнику, постоянная забота о том, чтобы никого не стеснить, не обременить собой, не затмить своими познаниями или талантами. От отца Борис унаследовал тягу к изучению иностранных языков, интерес к энтомологии и вообще к устройству всего живого. От обоих родителей - музыкальность. От матери, кроме того, ему досталась особая эмоциональная чуткость. Но прежде всего отец стремился привить детям любовь к родному языку. Он, "который и не был, и не считал себя никаким специалистом-филологом, как никто из тех, кого я когда-либо встречал позднее, знал и любил русский язык"2, - вспоминал Борис Сергеевич. Безукоризненная грамотность, четкость изложения, изящество стиля отличает любой текст, созданный Кузиным, будь то научная статья, личное письмо, лирико-философское рассуждение в любимом им жанре "разговора" или юмористическая миниатюра.
Когда Борису исполнилось 6 лет, его старшая сестра Екатерина умерла от дизентерии. Родители, "напуганные этим событием и усмотрев (...) первопричину в нездоровых для детей условиях городской жизни (это в тихой-то Москве в 1909 году!), решили перебраться на постоянное жительство за город. (...) Была куплена зимняя дача в Удельной (30 верст от Москвы по Казанской дороге), и в нее мы переселились еще в декабре того года. Там и прошел остаток моего детства и начало ранней юности"3. В доме обитало множество разных животных: собаки, кролики, морские свинки. "С (...) детства я был совершенно уверен, что самое интересное, что есть на свете, это животные"4. В гимназические годы Борис стал серьезно заниматься сбором и систематизацией насекомых. "В Малаховской гимназии (после революции - школе), где я учился, отношения между учителями и старшеклассниками были очень близкие. (...) Наши преподаватели или, во всяком случае, большинство их были незаурядными, а некоторые, смело можно сказать, талантливыми педагогами"6. С особой благодарностью вспоминал Кузин учительницу литературы Марию Александровну Рыбникову. Уже в гимназии он овладел тремя основными европейскими языками, латинским же был так увлечен, что не захотел прервать занятия им после революции, когда этот предмет в школе отменили, и ходил на дом к бывшему директору - страстному латинисту.
"Я поступил в университет (на естественное отделение физико-математического факультета. - Авт.) в 1920 г., осенью. В том же году весной его окончил Е. С. Смирнов6, которого я знал примерно с 1915-1916 года. Он был знаком с моим отцом и приезжал к нам в Удельную, где совершал совместно с ним энтомологические экскурсии, в которых принимал участие и я. Будучи оставлен при университете и ставши ассистентом Г. А.7, он сразу же принялся очень энергично группировать вокруг себя студентов, интересующихся энтомологией, главным образом, систематикой насекомых. (...) При первом же своем появлении в университете я встретился с Е. С. Смирновым, который даже и не спросил меня, в какой лаборатории я намерен специализироваться, а считал само собой разумеющимся, что единственное подходящее для меня место - Зоологический музей. Я тоже, конечно, был доволен, что сразу же встретил хорошего знакомого, при содействии которого немедленно мог приступить к занятиям, вполне для меня интересным"8.
Начались студенческие годы: лекции, экзамены, занятия наукой. Смерть отца от сыпного тифа в 1919 году нанесла тяжелый удар семье, и Борис как старший сын стал главной ее опорой. Помимо учебы приходилось работать, чтобы материально поддерживать близких. И все же - он молод, полон энергии, и впереди ясный путь. В 1924 году Борис Кузин окончил университет по специальности "зоология описательная". Молодого ученого оставили на работе в университетском Зоологическом музее, давно уже ставшим по существу для него родным домом. Здесь он оказался среди своих, занимался привычным и любимым делом. Однако с каждым годом времена становились тревожнее. Прежде всего это сказалось на судьбе младшего брата Сергея: ему, талантливому юноше, любимце семьи, уже не удалось поступить в университет, ибо в вузы теперь принимали только по "классовому признаку". Исподволь менялась и общественная атмосфера. Нельзя стало без оглядки говорить с каждым обо всем, что думаешь. Борис Сергеевич, по его словам, отличался в те годы "крайним легкомыслием", за что впоследствии и поплатился.
В 1930 году Б. С. Кузин познакомился с О. Э. Мандельштамом. До этого Борису Сергеевичу уже "вполне раскрылась поэзия Мандельштама. Случилось как-то так, что его "Камень" прошел мимо меня. (...) Но"Tristia" ударили меня всей своей силой в ту пору, когда я не мог ее не почувствовать.(...) Небольшую книжечку в красной обложке я и решил взять с собой в долгое путешествие"9. Речь идет о командировке в Армению для изучения араратской кошенили, содержащей кармин, необходимый для кондитерской промышленности. В Ереване и произошла встреча, описанная Кузиным в воспоминаниях о Мандельштаме, а Мандельштамом - в "Путешествии в Армению". Знакомство с поэтом и его женой переросло в тесную дружбу, которую Борис Сергеевич считал "одной из величайших милостей своей судьбы". О том, что значила она для Мандельштама, свидетельствуют строки из его стихотворения "К немецкой речи", посвященного Кузину: "Когда я спал без облика и склада, / Я дружбой был, как выстрелом, разбужен". Н. Я. Мандельштам писала, что эта встреча оказалась "судьбой для всех троих. Без нее - Ося часто говорил, - может, и стихов бы не было"10.
В Москве они виделись почти ежедневно. Мандельштам часто приходил в Зоологический музей, засиживался там допоздна, нередко оставался ночевать. Кузин наслаждался беседами с "человеком такого отточенного интеллекта, тончайшей интуиции и гуманитарной образованности, каким был О. Э."11 "Еще до знакомства с Мандельштамом я слыхал, что он человек очень трудный и с тяжелым характером. (...) Дружба с Мандельштамом была тяжела и мне. Но по единственной причине. - Страшно было видеть, как он, словно нарочно, рвался к своей гибели. Во всех других отношениях он был, на мой взгляд, удивительно легок для самой тесной дружбы. (...) Рождение новых стихов было для О. Э. всегда радостью, которую ему необходимо было с кем-то, и как можно скорее, разделить. (...) Всегда новые стихи, написанные в годы 1930-1934, прослушивал и я"12. Так, одним из первых Кузин "прослушал" стихотворение о Сталине, написанное в ноябре 1933 года. "После паузы остолбенения я спросил О. Э., читал ли он это еще кому-нибудь. - "Никому. Вам первому. Ну, конечно, Наденька..." Я в полном смысле умолял О. Э. обещать, что Н. Я и я останемся единственными, кто знает об этих стихах". Мандельштам обещание дал, но было ясно: он его не выполнит. "Конец этой истории можно было предсказать безошибочно. Даже несколько удивительно, что в надлежащее место стихи попали только через год"13.
В 1934 году Мандельштама отправили в ссылку: сначала в Чердынь, затем в Воронеж. А в начале 1935 года арестовали Кузина. Это был уже третий его арест. Второй случился в 1933-м. Тогда Кузин месяц провел в ГПУ по обвинению в контрреволюционной агитации. Следственные дела, сохранившиеся в архиве ФСБ, свидетельствуют о поразительном самообладании Бориса Сергеевича, о силе и ясности его ума: он отвечал на вопросы в высшей степени осторожно и предусмотрительно. Называл тех, кому заведомо не мог повредить: "Да, это мне дал (или: у меня брал почитать) такой-то. Теперь он, кажется, умер". "Следователь (...) всячески меня застращивал. Обещав загнать меня куда-то чуть не на всю жизнь, а то и расстрелять, он (...) воскликнул: "Подумайте, что будет с вашей матерью! Как она это переживет?" На это я ему ответил: "Она этого не переживет. (...) Но что же я могу сделать?" - Сделать-то, конечно, было известно что"14.
20 июня 1935 года Б. С. Кузина осудили на три года лишения свободы. Мать Бориса Сергеевича умерла в том же году. Несколькими месяцами ранее она потеряла младшего сына - Сергея, скончавшегося от туберкулеза. Арест Бориса стал для нее последним ударом.
В лагере Кузин сначала попал на общие работы. При его слабом сердце и легких этот режим едва не погубил Бориса Сергеевича. Новые знакомые-зоологи помогли ему перевестись на опытное сельскохозяйственное поле. Здесь условия оказались более сносными. Борис Сергеевич писал любимой сестре Ольге, что в землянке тепло и сухо, забавлял ее рассказами о своем "зверинце", о проделках ручного хорька по имени "Урка", живо интересовался успехами маленького племянника Сережи. Кузину тоже писали: и родные, и друзья. Особенно трогали его послания старших коллег - А. П. Семенова-Тян-Шанского и М. Н. Римского-Корсакова, с которыми он делился не только научными мыслями, но и своими стихами. "Ваше прекрасное письмо (...) оценено мною по достоинству и приобщено мною к числу самых дорогих писем, мною когда-либо полученных. Читали его Вера Мих[айловна] Муромцева, М. Н. Римский-Корсаков и некоторые другие из моих близких. 21.VI у меня кое-кто собрался. Я читал Пушкина, вслед за чем был прочитан Ваш сонет-акростих", - сообщал Борису Сергеевичу в 1936 году Андрей Петрович Тян-Шанский. Можно представить, какой поддержкой были такие весточки с воли.
Со свойственной ему тщательностью и самоотдачей Борис Сергеевич овладевал новой специальностью - паразитологией сельскохозяйственных растений. Это пригодилось ему впоследствии, когда пришлось защищать кандидатскую диссертацию именно по вредителям сельского хозяйства. В середине 1937 года его досрочно освободили. Родные уговаривали Бориса Сергеевича устроиться где-нибудь поближе к Москве, но он не стал даже пытаться, а без колебаний принял первое же предложение - место энтомолога на Североказахстанской сельскохозяйственной опытной станции Шортанды. "Если бы ты знала, - делился он своей радостью с О. С. Кузиной, - на каком волоске висело мое освобождение. (...) Только приехавши в Шортанды и будучи здесь в первый же день зачислен приказом на работу, я вполне успокоился. (...) Я свободен, имею кров и службу и перспективы на улучшение жизни в будущем. А главное, могу писать, сколько угодно, и получать письма"15.
В архиве Б. С. Кузина, хранящемся в отделе рукописей Российской национальной библиотеки (Санкт-Петербург), имеется 753 его письма к жене, Ариадне Валериановне Апостоловой, 259 писем к сестре О. С. Кузиной, 22 письма к другой сестре, Галине Сергеевне, 2 письма к "тете Эммочке" - сестре матери Бориса Сергеевича, отправленные из лагеря, 2 письма к Анне Александровне Гурвич (дочери биолога А. Г. Гурвича). Перечисленное - лишь часть эпистолярного наследия Бориса Сергеевича. Надо сказать, он очень трепетно относился к таким бесценным свидетельствам, как письма. В 1942 году, ожидая призыва в армию, просил жену: "Не дай пропасть письмам, рукописям и стихам, моим и О. Э.16 Писем очень много твоих. Ты их ни за что не выбрасывай и не уничтожай"17. Он мечтал когда-нибудь привести все это в порядок и перечитать. Вопреки просьбе Н. Я. Мандельштам, он сохранил ее послания почти за 10 лет их интенсивной переписки - так до нас дошли интереснейшие факты биографии О. Э. Мандельштама и подробности ташкентского периода жизни Анны Ахматовой, с которой Надежда Яковлевна находилась там в эвакуации, а также многое другое.
С А. В. Апостоловой Б. С. Кузин познакомился в Москве, видимо, в начале 1930-х годов. Их отношения складывались непросто. Но вот наконец наступает 1939 год, который Борис Сергеевич назовет счастливейшим: Ариадна Валериановна приезжает в Шортанды. 4 апреля стало днем их свадьбы. Брак был неофициальный, но оказался прочнее и, несмотря на выпавшие обоим испытания, счастливее множества союзов, скрепленных штампом в паспорте. "Я не знаю никого, кто был бы счастлив своим браком, как я", - писал Борис Сергеевич А. В. Апостоловой через два года18. Сознавая невозможность своего переезда в Москву или устройства на работу где-нибудь поблизости, он в то же время был далек от мысли требовать, чтобы жена переехала к нему. "Я прекрасно понимал, что ты не поселишься в Шортандах, выйдя за меня замуж. Ты уже человек сложившийся и тебе невозможно бросить свою привычную обстановку и работу19. (...)Я не чувствую за собой никакого морального права не только ставить вопрос о твоем переезде ко мне, но даже и желать этого. Я не хочу для тебя никаких стеснений, никаких жертв ради себя. Я вполне счастлив уже тем, что ты принадлежишь мне"20.
Время шло. Борис Сергеевич пытался заняться наукой, но условия службы, мягко говоря, не благоприятствовали этому. "Из того, что я здесь писал, покамест еще ничего не напечатано. (...) До 35 года я опубликовал очень мало своих работ. (...) Моя беда была та, что я разрабатывал очень большую и трудную тему. Она дала интересные результаты только в 34 году. Тогда я написал несколько работ обобщающего характера, из которых одну я намеревался защищать в качестве докторской диссертации осенью 35 года. Все эти работы, конечно, остались не изданными. (...) Случись вся моя история годом позже, - я находился бы в несравненно лучшем положении, потому что тогда в моем активе был бы созревший плод десятилетней упорной работы. Но не изданные работы ничем не отличаются от несуществующих"21.
Между тем каждую свободную минуту Борис Сергеевич посвящал любимым занятиям - чтению, изучению языков. Он постоянно обращался к своим адресатам с просьбами присылать словари, грамматики, книги на немецком, английском, французском, итальянском, испанском языках. Но с книгами проще. Гораздо бедственнее обстояло дело с музыкой. У Кузина не было даже радио. Перед вторым приездом жены он просит ее привезти романсы Шуберта, "Арию" Баха для скрипки и фортепиано и тетрадь хоральных прелюдий, чтобы читать хотя бы ноты, воспринимая музыку внутренним слухом.
Однако больше всего угнетало существование "на каком-то полупроходном, полулагерном положении". "Прямо больше никаких сил нет жить одному. (...) Уже почти пять лет я живу без близких людей. Нельзя сказать, чтобы я за это время не проявил достаточного мужества. (...) Но вот и мне становится уже трудно"22. Была надежда перебраться из опостылевших Шортандов в Башкирский заповедник. Она то вспыхивала, то угасала, как и надежда на соединение с женой. "Неужели мы с тобой ничем не заслужили права на самое скромное счастье?"23. Зимой 1940 года он подытожил свои тогдашние чувства в стихотворении:
Когда, томясь, волнуясь, забывая,
И падая, и снова встать спеша,
Ты вьюги слышишь вой, моя живая,
Пугливая и зябкая душа, -
Мне кажется, что стужи полыханьем
Семи небес охвачены слои
И все в огне... - А я хочу дыханьем
Хотя бы руки отогреть свои.
Но все в огне... Мороз молочно-синий -
Как бы туман с невидимой реки,
И по эфира медленной пустыне
Колючих звезд как редки маяки...
Дыши на пальцы, сидя на постели.
Пусть ветры, ссорясь, вьют гнездо в трубе.
В такую ночь в моем печальном теле,
Душа моя, как боязно тебе.
Наконец весной пришла телеграмма из "Башкирии обетованной": Кузина готовы принять в заповеднике. 22 июня 1941 года он уже сидел на чемоданах. Война разбила все планы. Борис Сергеевич очень беспокоился о жене. Он все бы отдал, чтобы быть рядом с ней в это суровое время, но всегдашний такт и готовность к самоотречению не изменили ему и здесь. "Со мной ты можешь только хотеть быть вместе. А долг у тебя только перед матерью. О ней ты должна заботиться"24. И Ариадна Валериановна осталась с матерью в Москве.
Они не увиделись ни в 1941 году, ни в следующем. Ариадне Валериановне удалось приехать в Шортанды только осенью 1943-го. Ее приезд буквально воскресил Бориса Сергеевича, возвратил ему, как он писал, вкус к жизни. Он с новыми силами принялся за свои занятия, завершил работу над кандидатской диссертацией по систематике и фаунистике жуков-нарывников. Защищаться предстояло в Алма-Атинском университете, но вышло иначе. "Случилось то, чего я ожидал. (...) Двум моим рецензентам, ленинградским профессорам, моим хорошим знакомым, было дано понять, что меня не следует допускать к защите. И они сделали чего изволите. (...) И я предпринял безумный шаг. - Решил здесь же написать вторую диссертацию и защитить ее в Сельскохозяйственном институте"27. Писал днями и ночами и закончил меньше чем в неделю. 26 апреля 1944 года в Казахстанском институте защиты растений (КИЗ) Борис Сергеевич защитился по теме: "Акмолинская зерновая совка и борьба с ней". КИЗ тут же пригласил его на должность энтомолога.
В 1945 году Президиум Академии наук утвердил Б. С. Кузина докторантом Зоологического института в Ленинграде. Появилась возможность изредка ездить туда в командировки и навещать в Москве жену.
С докторской диссертацией произошла точно такая же история, как и с кандидатской: ее не допустили к защите. Но на сей раз, наученный горьким опытом, Кузин еще до получения неблагоприятного отзыва принялся писать другую работу - "Нарывники Казахстана": закончил ее в январе 1951 года, а в июне защитил. Но ни денежные дела, ни виды на будущее не улучшились. "Нужно как-то менять все существующее мое положение. И на первых порах хотя бы найти способ побольше зарабатывать денег", - писал Кузин, но сам не очень-то верил в свою способность преуспеть на этом поприще. А здоровье все ухудшалось: барахлило сердце, мучили головные боли. Накатывала усталость и тоска... И вот осенью 1952 года пришла неожиданная телеграмма из Борка с приглашением на должность энтомолога биологической станции, где директором был легендарный И. Д. Папанин. "Это, вероятно, лучшее из всего, чего я мог бы желать. Ты подумай. - Поселиться между Москвой и Ленинградом. Быть в системе Академии.(...) Ярославская область. Природа самая нормальная. Работа вполне для меня интересная. Начальник такой, что за его спиной можно жить, не ожидая никаких каверз. Конечно, все мои обстоятельства ему известны. (...) Я нынче еще телеграмму не послал. Слишком взволнован.(...) Если бы ты знала, в каком я смятении"26.
В середине июля 1953 года Борис Сергеевич приехал в Борок. Вскоре туда перебралась и Ариадна Валериановна, вышедшая к тому времени на пенсию. Наконец-то они поселились вместе в настоящем уютном доме. Борис Сергеевич обрел то, что ему всегда требовалось по складу характера и чего он до сих пор был лишен: "режим, размеренность, ориентировка во времени, ощущение почвы под ногами, постоянство обстановки, определенность перспектив, хотя бы ближайших"37.
В Борке прошли последние 20 лет жизни Кузина. Практически с самого начала он стал выполнять обязанности заместителя директора станции по науке. Через три года станция превратилась в академический Институт биологии внутренних вод, и Борис Сергеевич на посту научного руководителя немало способствовал его развитию. Очень много времени и терпения он тратил на редактирование научных работ, на помощь молодым сотрудникам. При этом на собственные исследования времени практически не оставалось. И все же благодаря стабильности жизни появился досуг, наполненный, как всегда, интенсивной литературной работой. Здесь, в Борке, создаются наиболее значительные прозаические произведения Кузина, где он подводил итоги своих многолетних размышлений: "Орбита Баха", "Экран", "О самом страшном". Здесь появляются автобиографические рассказы, воспоминания о детстве, об университетских годах, о знакомстве и дружбе с Мандельштамом, переводы с разных языков. Интересно, что с 1953 по 1970 год он писал только прозу, а если брался за стихи, то только шуточные. Серьезные же, которых так много было в тяжелый казахстанский период ("Стихи из меня так и лезут, словно перед смертью28"), теперь не писались. И только в последние годы, когда Борис Сергеевич тяжело болел и уже в самом деле находился на пороге смерти, они возникают вновь:
Все так же измучено тело,
Но дивно сирень хороша...
Так вот ты какого хотела
Лоскутного рая, душа!
И словно бы время кончаться
Простору житейских морей,
Но так мне блаженно качаться
На лодочке хлипкой моей.
Б. С. Кузин при всей разносторонности своих интересов был удивительно цельным человеком. "Нет разных Борисов Кузиных, отдельно существующих в зоологии, в музыке, в поэзии, в поведении с людьми, во взглядах на общество и т. п. Все это теснейше связано в одном лице. Зоология была бы мертва для меня (...) если бы я не представлял себе, что собаку можно любить так же сильно, как самого близкого человека, и если бы я не находил, что животные не только изумительно интересны во всем своем устройстве и в поведении, но еще и восхитительно красивы. И эта красота неотделима от красоты стихов и музыки"29. Цельность характера в соединении с богатством внутреннего мира и неизменная готовность делиться этим богатством привлекали к нему многих. "Чуть ли не основным моим занятием всю жизнь было находить друзей. (...) Я сильно заторможен во всякой "аудитории", но, может быть, именно потому свободен и открыт с людьми, у которых нахожу понимание и близость. И они это чувствуют". Иные специально приезжали в Борок, чтобы встретиться с Кузиным, -например, Л. Н. Гумилев, знакомый с ним с середины 1930-х годов ("Вспоминаю о Борке, как Мильтон о потерянном рае"30). О "быстрой дружбе" с Борисом Сергеевичем писала А. А. Гурвич, дочь биолога А. Г. Гурвича, которого Кузин знал еще в молодые годы. Анна Александровна навещала его дважды. "Он был человек удивительной души. (...) Он мне так много дал какой-то бережностью, мягкостью, помимо всего другого. (...) Его внутренний мир (...) был настолько сложен и широк, что к разным и даже близким людям он как бы поворачивался разными сторонами. Это сказано плохо, - вернее, совершенно естественно и искренне, без малейшего оттенка внешнего, он, говоря с различными людьми, особенно ярко проявлял какие-то стороны своей души. (...) И я думаю, что это выходило так потому, что он необыкновенно чувствовал человека, с которым говорил"31.
Как уже сказано, в последние годы Борис Сергеевич тяжело болел. Время от времени его укладывали в борковскую больницу. Врачи и медсестры поражались необыкновенному терпению своего пациента, шутившего, что сделанные ему многочисленные уколы в сумме с другими медицинскими процедурами "составили бы одно вполне приличное колесование". Умение радоваться жизни не изменяло Кузину никогда. В дневнике, который он начал вести за два года до кончины, есть такая запись: "Поверит ли кто-нибудь, что 69-летний безнадежно (...) больной старик, в любой день могущий умереть, может испытывать моменты настоящего счастья? - Я могу быть чем-то доволен, например, что день прошел без болей, что съел вкусную еду, и она мне не повредила. Могу радоваться, что кто-то проявил любовь ко мне или искреннюю заботу. Могу испытывать большое удовлетворение, найдя подтверждение своих взглядов, научных или каких-либо других, или когда придумаю что-нибудь новое. Могу наслаждаться чудесными стихами и прозой. Но иногда я бываю просто в самом полном смысле счастлив. Это мне дает только музыка"32.
Борис Сергеевич ушел из жизни весной 1973 года, в Великий четверг. Отпевал его настоятель Свято-Троицкой церкви села Верхне-Никульского отец Павел (Груздев). Свои 11 лет лагерей и ссылки отец Павел отбывал в том же Северном Казахстане. С Б. С. Кузиным они были очень близки. По воспоминаниям М. А. Давыдова, младшего друга Бориса Сергеевича, после отпевания на вопрос "Нет ведь таких людей больше?" - отец Павел ответил: "Да, и выкроечки у Господа Бога не осталось"33. Похоронен Б. С. Кузин на кладбище при церкви на высоком берегу речки Ильди.
* * *
К Борису Сергеевичу Кузину полностью применимы его собственные слова, сказанные об Альберте Швейцере: "Он относится к категории людей, существование которых убеждает, что зло не всемогуще, что как бы широко оно ни разливалось по всему миру, а все же есть нечто, с чем оно не может справиться, что вопреки всему вера, красота и добро неистребимы. Пусть хотя бы и в лице очень немногих людей"34. И еще: "У меня (...) нет ничего, кроме того, что я пережил и передумал. Из этого и состоит вся моя жизнь и весь ее итог (...). А жизнь мне была дана прекрасная. И тем, что я пишу обо всем, что мне давало наивысшее счастье или что меня мучило, я, как могу, благодарю Того, Кто мне дал эту жизнь"35.