Из того, что зарабатывал Феликс Евгеньевич, на себя он тратил минимум - все было отдано "одной, но пламенной страсти". Итогом явилось создание Музея В. А. Тропинина, собрание которого было подарено Вишневским родному городу в 1969 году.Мое знакомство с Феликсом Евгеньевичем произошло еще в студенческие годы в залах Третьяковской галереи. Я в ту пору писал курсовую работу на тему "Портрет неизвестного. Скульптура К. Б. Растрелли". Однажды, придя в Третьяковку пораньше, я перерисовывал в тетрадь дворянский герб с постамента скульптуры. Недалеко от меня пожилой лысый мужчина, как я понял, - реставратор, изучал в крупную лупу кракелюры на портретах первой половины XVIII века - времени, к которому относится и скульптура работы Растрелли. Мимо проходила старейшая сотрудница галереи С. И. Битюцкая. Мужчина почтительно поздоровался и показал ей какую-то фотографию.
- Помилуйте, - сказала Софья Иннокентьевна, - разве здесь можно что-либо разобрать. Надо бы сделать с вашей "печной заслонки" рентгенограмму.
- Портрет пока не у меня, - ответил мужчина и добавил: - Игра вроде бы стоит свеч.
- Рискните, ведь чутье вас, Феликс Евгеньевич, никогда не обманывало...
Улучив момент, я представился соседу и попросил у него лупу, чтобы повнимательней рассмотреть герб. Мне казалось, что гравированный рисунок герба, в отличие от скульптуры, выполнен неумелой рукой.
- Этот герб пробовали расшифровать многие, - заметил Феликс Евгеньевич. - Впрочем, быть может, вы окажетесь удачливее.
Я рассказал о скромной задаче своего исследования. Среди искусствоведов, добавил я, существует мнение, что "Портрет неизвестного" изображает одного из сподвижников Петра I - генерал-фельдмаршала сенатора Якова Брюса.
- Думаю, такая версия не имеет достаточных оснований, - возразил Феликс Евгеньевич. - Графство Брюсу было пожаловано в 1721 году. Его герб представляет собой щит с андреевским крестом, который вписан в центр другого щита, разделенного на четыре части. Как видите, герб на постаменте иной. К тому же в гербе Брюса вместо перьев на шлеме, согласно описанию, - "плечо вооруженное".
Я был поражен его памятью и эрудицией. Феликс Евгеньевич тут же продиктовал мне список трудов по русской геральдике В. К. Лукомского и рекомендовал внимательно изучить "Подробный словарь русских гравированных портретов" Д. А. Ровинского, вышедший в 1887 году.
- Эта скульптура Растрелли, - продолжал Вишневский, - ранее находилась в галерее Зубаловых. В 1924 году она поступила в Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, а оттуда - в Третьяковскую галерею; в 1939-м экспонировалась на ретроспективной выставке в Государственном Эрмитаже. Я творчеством Растрелли специально не занимался. Если у меня появятся какие-то новые данные, непременно поставлю вас в известность.
Мы обменялись телефонами.
- Простите, - полюбопытствовал я, - а не родственник ли вы тех Вишневских, на чьем заводе отливали для Москвы памятник хирургу Пирогову?
- Не только Пирогову, но и Гоголю, - с гордостью ответил Феликс Евгеньевич. - Жаль, памятник потом перенесли.
Покидали Третьяковку мы уже вместе. Проходя залами галереи, Феликс Евгеньевич рассказал, что имеет на примете живописный портрет, по "возрасту" и почерку напоминающий работы И. П. Аргунова. В годы войны этот портрет висел у его хозяев рядом с трубой буржуйки, отчего основательно прокоптился. Так как покрывной лак спекся и стал непроницаемым, трудно даже предположить, кто изображен на полотне. Только узкая полосочка, уцелевшая под рамой, подсказала Вишневскому, что покупка может оказаться удачной. Позже я узнал, что едва ли не девяносто процентов своих приобретений Феликс Евгеньевич совершал именно в тех случаях, когда окончательный исход дела был непредсказуем - шедевр или "печная заслонка". Здесь Вишневского выручала поистине гениальная интуиция. Конечно, огромную роль сыграло и то, что он родился и вырос в семье, где ценили искусство. Его отец, Евгений Феликсович, после революции работал в Коллегии по делам музеев и охраны памятников старины. В 1919 году сюда пришел и семнадцатилетний Феликс. К тому времени он был уже собирателем со стажем: в его собрании были живопись, графика, предметы прикладного искусства. Художественного или искусствоведческого образования Феликс Евгеньевич не получил - как ни крути, а в прошлом его отец владел хотя и не очень богатым, но все же заводом: с таким происхождением в университет не очень-то поступишь. Однако компетенция Вишневского не подлежала никакому сомнению.
Расцвет его собирательской деятельности пришелся на послевоенную пору. В то время в Москве существовало несколько крупных антикварных магазинов. Самый известный и богатый располагался на Арбате - в начале улицы, с левой стороны, если смотреть от метро "Арбатская". К тому времени, когда мы с Феликсом Евгеньевичем познакомились, он уже оставил службу в должности экспедитора одного из ведомств и целиком отдался любимому делу. Тогда цены в антикварных магазинах были, по сегодняшним меркам, весьма невысокие. Вишневскому подчас удавалось покупать старые, невзрачного вида холсты по 15-30 рублей. Но он-то знал, что покупал. После того, как холст очищался от грязи и атрибутировался, его стоимость возрастала в десятки, а то и в сотни раз. Если картина не вливалась в собрание, Вишневский продавал ее, а на вырученные деньги "охотился" за произведениями В. А. Тропинина и других художников первой половины XIX века.Зайдя как-то в комиссионный магазин, Феликс Евгеньевич обратил внимание на потемневший от времени портрет дамы с собакой. Продавец сказал, что портрет был в хорошей раме, которую купили, а вот на полотно покупателя пока не нашлось. Лицо женщины показалось Вишневскому знакомым (он вообще обладал феноменальной памятью на лица). Феликс Евгеньевич решил рискнуть и купить картину. Риск оправдался. Теперь эта картина - как оказалось, работы Е. Плюшара, изображающая Полину Виардо, - среди шедевров Музея В. А. Тропинина.
Прежде чем пустить в продажу то или иное произведение, на его вывоз за границу нужно получить специальное разрешение экспертной комиссии. В тех случаях, когда комиссия давала явно необоснованное "добро" на продажу и вывоз за границу предметов искусства, являющихся национальным достоянием, Феликс Евгеньевич считал своим долгом исправлять подобного рода промашки. Впрочем, "промашками" такие случаи являлись далеко не всегда. Чуть ли не все продавцы и искусствоведы антикварного магазина на Арбате неоднократно арестовывались, пока наконец магазин и вовсе не закрыли. Сколько наших культурных ценностей ушло оттуда за границу, трудно даже представить.
Феликс Евгеньевич прекрасно это знал и очень сетовал, что у нас не опубликованы полные каталоги проданных вещей - даже из Эрмитажа, из музеев Кремля и Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.
- Вот, глядите, - показывал он мне увесистые каталоги немцев, разыскивавших по всему свету пропавшие у них во время Великой Отечественной войны произведения искусства. - А мы до сих пор так и не удосужились издать каталог своих пропаж...
Феликс Евгеньевич считал наличие каталогов художественных ценностей одним из показателей уровня национального самосознания народа, цивилизованности страны. Ведь все безобразия, которые творились в нашем Отечестве в части закулисной торговли предметами искусства, во многом объясняются тем, что широкая общественность, не имея каталогов, не в состоянии была - и тогда, и сейчас - контролировать подобные сделки. Можно понять негодование Вишневского, когда он рассказывал о бойких дельцах чуть ли не выхватывавших у него из рук те или иные раритеты, скупая их, по существу, за бесценок. Увозились иконы, картины, скульптуры, произведения Карла Фаберже, посуда из императорских сервизов. После упразднения в Москве единственного в своем роде Музея мебели его уникальное собрание фактически было расхищено; многое ушло через комиссионные магазины за границу.
Как-то в конце 1940-х годов Вишневскому пришлось побывать на мебельном складе, чтобы отобрать столы и стулья для зала заседаний учреждения, где он служил. Склад находился за городом. Туда свозили мебель из упраздненных ведомств, а также из квартир арестованных "врагов народа". Когда отобранные столы и стулья уже погрузили в машину, Феликс Евгеньевич увидел во дворе валяющиеся на снегу части разломанного старинного резного шкафа. Завскладом сказал, что шкаф списан и подлежит уничтожению.
- Если вы сможете собрать и склеить его, возьмите себе, - добавил он и стал бросать стенки, дверцы, детали резьбы в кузов.
Вишневский привез все это на дачу в Лосиноостровской, где он проживал, сложил на террасе. И вот однажды ему посчастливилось приобрести в букинистическом магазине, находившемся рядом с Театром имени М. Н. Ермоловой, двухтомный каталог старинной мебели. Сев в электричку, Феликс Евгеньевич раскрыл каталог и стал рассматривать иллюстрации. Каково же оказалось его изумление, когда уже на первой странице он увидел дверцы шкафа, лежавшего у него на террасе. В каталоге говорилось, что вещь датируется XVI веком и принадлежит к числу выдающихся произведений мебельного искусства. Ныне этот шедевр можно увидеть в экспозиции Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. Имеется там и табличка с указанием, что шкаф подарен музею Ф. Е. Вишневским.
Дарение музеям - особая статья. Подарки Феликса Евгеньевича, число которых превышает семьсот, находятся более чем в двадцати музеях нашей страны - в Иркутске, Якутске, Серпухове, Рязани, Вологде... Однако больше всего Вишневскому обязан Московский литературный музей А. С. Пушкина, что в Хрущевском переулке.
Собирательство Ф. Е. Вишневского являло собой деятельность воистину подвижническую. Образ жизни он вел бивуачный - все время с недосыпом: приходилось постоянно следить за новыми поступлениями в антикварных и букинистических магазинах, много работать в Ленинской, Исторической библиотеках, в книгохранилищах всех крупных музеев столицы. Не следует думать, что Вишневский-собиратель полагался только на рекомендации компетентных консультантов да на свое безотказное чутье, - нет, он, не имевший специального образования, тем не менее был высокопрофессиональным историком искусства, подлинным эрудитом. Его открытия и находки вошли составными частями в диссертации многих ученых. Без всякого преувеличения можно сказать, что Феликс Евгеньевич значительно обогатил отечественное музееведение - при этом он никогда не помышлял ни о званиях, ни о наградах.
Один из высокопоставленных чиновников от искусства, побывав дома у Феликса Евгеньевича и осмотрев вещи, к которым тот еще не успел приложить руки, сказал, что его собрание - с помоек. Звучит обидно, однако здесь есть большая доля правды. У Вишневского, действительно, были излюбленные маршруты, которыми он ходил на работу, не пропуская ни одной свалки в московских двориках, в бывших городских усадьбах. После революции ампирные дома и усадьбы стали "коммуналками", нередко теснота заставляла жильцов выбрасывать на улицу трюмо, буфеты, шкафы, кресла, диваны и прочие предметы быта "отжившей эпохи". Впрочем, побудительной причиной служила не только теснота, но и стремление не отстать от моды. Кстати, и сейчас люди, переезжая в новые квартиры, нередко с легкостью расстаются с дедовским наследием (нетрудно представить, что может найти в этом "хламе" опытный собиратель). Когда я в начале
1960-х годов побывал дома у Д. С. Лихачева, то был поражен его собранием старинного фарфора. Оказалось, будущий академик собрал свою коллекцию в основном на... помойках. Ведь и в Питере, и в Москве, и в провинциальных городах картина одна и та же - мало кто задумывается, что представляют собой выброшенные на свалку ветхие картины, книги, расколотая посуда... Ф. Е. Вишневский к тому же "опекал" основные московские склады контор вторсырья. Каких только диковин не доставляли туда "промысловики"! Существуй у нас соответствующая служба, в каждом районном центре России образовался бы хороший, а то и отличный музей старинного русского быта. Помню, в Переславле-Залесском краевед и коллекционер С. И. Чертаков показывал мне свое богатство, собранное на местной базе вторсырья: монеты XV-XIX веков, медные иконки, древние литые чернильницы, оловянная посуда петровских времен, самовары, безмены, поддужные колокольчики из села Пурих и с Валдая. Хотя я не собиратель, но и у меня случилась одна уникальная находка - опять же на помойке. Жил я тогда в районе метро "Щелковская". Иду однажды утром на работу и у кирпичной загородки, куда сносили мусор из соседних домов, вижу, как ветер шевелит потемневшие от времени листы старопечатной книги. Здесь же валялись источенные жучками деревянные "корочки" с красивыми медными застежками. Я собрал разлетевшиеся листы и на последнем прочитал: "Сия святая и боговдохновенная книга, нарицаемая Часовник, напечатана бысть в царствующем граде Москве в царство благочестивого царя Алексея Михайловича при святейшем Иосифе патриархе".
Одно время я снимал комнату в центре Москвы, в Большом Ржевском переулке, в собственном доме старейшего члена МОСХа Екатерины Васильевны Гольдингер, стоявшем неподалеку от церкви Николы, что "на курьих ножках". Теперь уже нет ни церкви, ни дома. На месте церкви - школа из красного кирпича, а там, где был дом, - скверик. Церковь снесли в 1930-х годах. Она была известна как самый маленький приходской храм в Москве. Мемориального дома, в котором жила Е. В. Гольдингер и где пел Ф. И. Шаляпин, играли А. Н. Скрябин и С. В. Рахманинов, бывали А. С. Голубкина, И. С. Остроухов, П. П. Семенов-Тан-Шанский, Б. М. Кустодиев, И. Э. Грабарь, Л. О. и Б. Л. Пастернаки, не стало в начале 1970-х.
Тотальный снос исторической застройки в районе Собачьей площадки, Молчановки и Ржевских переулков, пережившей наполеоновское нашествие, начался по инициативе бывшего главного архитектора Москвы В. М. Посохина. Чего только не приходилось видеть в те годы на руинах старой Москвы! Кое-что из этой старины пополнило собрание Ф. Е. Вишневского. Однажды, прихватив с собой подобранную в соседнем дворе столешницу - инкрустированный "бобик", я направился к нему в Щетининский переулок. Музей Тропинина тогда еще не был учрежден, поэтому Феликсу Евгеньевичу самому надо было следить за всем. Я застал его на крыше сбрасывавшим снег. Увидев у меня в руках характерной формы столешницу в виде боба (отсюда и название), он мигом спустился.
- А ножки где?
- Ножек я не нашел, а столешницу вам принес, может быть, пригодится.
- Где вы взяли "бобик"?
- В Большом Ржевском переулке во дворе особняка, что напротив дома Гольдингер, - ответил я и добавил: - Из особняка всех выселили, видно, сносить будут.
- Едем туда немедленно, - заспешил Феликс Евгеньевич. - Этот ампирный особняк у меня давно на примете.
Прибыв на место, мы застали печальную картину. Во дворе полыхал костер, разведенный мальчишками. Завидя нас, они ретировались. Вишневский сбил пламя и раскидал костер. Его внимание привлек подгоревший диван с накладными бронзовыми украшениями.
- Только ради них уже стоило сюда приехать!
Я помог Феликсу Евгеньевичу оттащить диван в сторону, где он принялся снимать украшения. - Хотите, расскажу секрет дивана? - спросил он.
- А есть секрет?
- Да еще какой! Это подделка высокого класса!
Оказалось, стильная мебель в послепожарной Москве была очень дефицитной. Вот и появились умельцы, сей дефицит восполнявшие. Бралось, к примеру, кресло красного дерева, снималась обивка, остов аккуратно распиливался пополам, затем кресло наращивалось по длине идеально подогнанными и отполированными сосновыми вставками, изделие вновь обивалось (все это Вишневский мне и продемонстрировал) - и получался диван, стоивший в четыре-пять раз дороже кресла: чем плох бизнес?..
В собрании Ф. Е. Вишневского имелось несколько вещей, по результатам атрибуции которых написаны десятки научных статей. Екатерина Васильевна Гольдингер рассказывала, как он однажды принес к ней черную, как печной горшок, картину на доске. Красочный слой имел крупные осыпи, но, к счастью, места, игравшие в композиции ключевую роль, уцелели. После расчистки оказалось, что это - "Мадонна с Младенцем и Иоанном Крестителем" кисти итальянского художника XVI века Якопо Понтормо. В свое время картина находилась в Эрмитаже, затем долго "путешествовала" по частным собраниям, а в 1919 году была куплена в революционном Петрограде у матросов, использовавших ее в качестве столешницы. Последний владелец хранил "Мадонну..." в комнате за шкафом, даже и не надеясь ее отреставрировать и атрибутировать.
Аналогичная история произошла и с другим "помоечным" шедевром, обнаруженным Вишневским у владельца в сарае. Холст был совершенно не "товарный". Тем не менее Феликс Евгеньевич купил его. Теперь он украшает экспозицию Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. "Площадь святого Марка в Венеции" работы знаменитого венецианца Франческо Гварди (1712-1793) - дар музею Ф. Е. Вишневского.
В своей собирательской деятельности Феликс Евгеньевич, знаток и эрудит, отнюдь не выказывал себя всезнайкой, постоянно учась и набираясь опыта у известных мастеров -
П. Д. и А. Д. Кориных, И. Э. Грабаря, Е. В. Гольдингер, М. Ю. Барановской, С. И. Битюцкой. По каждому разделу искусства - будь то масляная живопись, акварель, темпера, книжная миниатюра - у него были надежные консультанты, что гарантировало высокую вероятность атрибуции, а значит, и ценность его собрания. В свою очередь, он являлся не менее надежным консультантом - это могли засвидетельствовать такие крупные коллекционеры, как, например, академик Л. Ф. Ильичев и хирург А. В. Вишневский.
Я не знаю другого такого собирателя, чья коллекция была бы столь доступна. Всех посетителей, будь то начинающий художник, академик или заезжая знаменитость, например итальянский кинорежиссер Джузеппе де Сантис, которого я сопровождал в поездке по Москве, Феликс Евгеньевич встречал одинаково приветливо. На дверях дома, где хранились бесценные сокровища, отсутствовали хитроумные замки, а на окнах - решетки. Единственный сторож - собака, о которой Феликс Евгеньевич заботился больше чем о себе. Что касается дома N 10 в Щетининском переулке, где ныне музей (особняк и двухэтажный деревянный флигель во дворе), его завещал Вишневскому известный этнограф и экономист профессор Н. Г. Петухов (1879-1965), страстный почитатель русского искусства.
Помню первое свое посещение этого дома. Феликс Евгеньевич, показывая собрание, как бы испытывал меня. Вот он останавливается перед холстом размером в два тетрадных листа и спрашивает:
- Как думаете, кто автор?
На холсте была изображена выжженная солнцем бурая земля, кустарник, бездонная синь неба. Сомнений никаких: так писал небо только один художник.
- Василий Васильевич Верещагин. По-моему, это этюд из южноафриканской серии.
- Правильно, - одобрительно сказал Феликс Евгеньевич, и мы пошли дальше.
Следующий вопрос оказался посложнее. Мы стояли перед портретом мужчины в нарядном камзоле, в кружевном жабо, в парике с косичкой, какие носили в последней трети XVIII века. Подобных портретов в пору работы над атрибуцией скульптуры К. Б. Растрелли мне довелось повидать немало. Тем не менее прямого ответа я дать не мог и сказал уклончиво словами грибоедовской комедии:
- "Тогда не то что ныне, При государыне служил Екатерине".
- Вы не ошиблись. Это действительно портрет екатерининского вельможи, - ободрил меня Вишневский.
- Уж не сенатор ли это Воронцов по прозвищу Роман-Большой Карман? - предположил я. - По лицу видать, такой "борзыми щенками" брать не станет, а целое имение норовит в карман положить.
- Вы психолог, - улыбнулся Вишневский. - Чьей же кисти портрет?
- Скорее всего, Федора Рокотова или художника его круга.
После столь удачной атрибуции я почувствовал, что завоевал расположение Феликса Евгеньевича. Он взялся распаковывать для меня наиболее ценные вещи, не висевшие на стенах.
- Портрет работы Дмитрия Левицкого, - поспешил я со следующей атрибуцией.
- Нет, молодой человек. Это ученик Левицкого Владимир Боровиковский... А теперь что скажете? - Вишневский вытащил из клеенчатого конверта холст на старом подрамнике.
- Так ведь здесь и подпись автора можно разобрать - "Тропинин". Не подделка ли?
- Что вы! - замахал руками Феликс Евгеньевич. - Тропинин, подлинный! Об этом портрете в Третьяковской галерее по сию пору сокрушаются. Пришел к ним владелец, а они ему отказали в покупке. Как будто затмение на них нашло. Я стою, жду... Ну, он мне и продал.
Дальше Феликс Евгеньевич рассказал, что прямо из Лаврушинского переулка он со своим приобретением побежал к другу - реставратору Александру Дмитриевичу Корину, брату знаменитого художника. Холст был грязный, закопченный. Едва различался на нем седовласый старик в простом суконном кафтане. Чутье Феликса Евгеньевича не обмануло. После расчистки изображение засияло всеми красками. Было ясно: полотно создавалось Тропининым в пору наивысшего творческого подъема, о чем свидетельствовала и дата - 1823 год. Именно в этом году, 8 мая, крепостной художник наконец-то получил долгожданную вольную, а через год стал академиком.
Впоследствии оказалось, что на портрете изображен замечательный каменотес Самсон Ксенофонтович Суханов, вырубивший из цельного монолита знаменитый Александрийский столп, участвовавший в строительстве Исаакиевского и Казанского соборов в Петербурге; пьедестал памятника Минину и Пожарскому в Москве на Красной площади - тоже его рук дело. До Тропинина никто из русских художников не писал с такой любовью и пристальностью представителей рабочего сословия. Возрождение его шедевра возродило в народе и память о С. К. Суханове, музей которого появился в его родном селе в Вологодской области.
Портрет С. К. Суханова до конца жизни Ф. Е. Вишневского оставался одной из любимых им тропининских работ. Но все-таки первое место в собрании занимал автопортрет В. А. Тропинина 1844 года. Я попытался по стенам и башням Кремля, видневшимся на заднем плане, определить место, где жил художник, ибо известно, что он писал автопортрет в своей мастерской.
- Квартира Тропинина была на Ленивке, неподалеку от Каменного моста, - подсказал Вишневский.
Закончился показ портретом С. М. Голицына работы В. А. Тропинина. Именно с этой картины, полученной Феликсом Евгеньевичем в подарок от отца в 1917 году, и началась его "тропининская эпопея".
Ф. Е. Вишневский тяготел к искусству художников "пушкинского духа", нравственные и эстетические идеалы которых он не только всецело разделял, но и старался в меру своих сил утверждать и пропагандировать. В свое время, например, он имел возможность составить едва ли не самое полное и "громкое" собрание произведений русского авангарда 1920-х годов.
- Соблазнов было много. И людей-то каких знал - Кандинский, Малевич, окружение Маяковского и Мейерхольда...
Однако не авангард, а Пушкин, Гоголь, Тропинин взяли верх в душе Феликса Евгеньевича Вишневского, свято следовавшего древней заповеди: все остается людям. Умер он в одночасье, не успев оформить завещание на часть своего собрания, не вошедшую в экспозицию Музея В. А. Тропинина. До сих пор у меня перед глазами "Распятие" Лукаса Кранаха, висевшее на двери, ведущей в его комнату. Где оно? Какова судьба многих других шедевров? Ответа пока нет.
***
Готовя эту публикацию, я снова побывал в тихом Щетининском переулке и с грустью узнал, что Музей Тропинина закрыт. Три года прошло, а к ремонту еще не приступали. Сейчас в моде другие художники. На создание их роскошных музеев с мраморными порталами, позолотой, бронзой, лепниной, видимо, ушли все бюджетные деньги. Не до Тропинина нынче...