- Не приведи Господи, какая грязища! - жалуется Николай, любитель поболтать. - А мы вас давно ждем, и сегодня я уже второй раз выезжаю.
Окраиной города дорога ведет на шоссе, старое Петербургское шоссе, перерезывающее весь город, тихий уездный городок с перекошенными домишками, с огородами, садами, собором на площади и лавками вокруг грязного базара. Мост через реку Сестру с красивыми чугунными перилами ампирного рисунка. Архитектор Бове строил собор, он дал и рисунок моста. За мостом последняя улица, уже названная улицей Чайковского, кузница. Еще немного домов, и город окончился, направо началась невысокая ограда большого сада, кирпичные старые ворота с надписью: "Дом-музей П. И. Чайковского".
Въехали во двор, большой, пустынный, и подъехали к заднему крыльцу - парадное открывается в часы посещения музея, сейчас оно темно. Окна дома кое-где освещены, кругом тихо и лишь приветствует нас лаем старый Мильтон, который лениво вылез из будки и по долгу службы известил, что кто-то приехал. На крыльцо выбегает жизненный, милый Жегин Николай Тимофеевич (директор музея) или, как его звали друзья, "Николтым".Через кухню, большую, чистую, теплую, я прохожу в коридор - переднюю первого этажа. Дом невелик, двухэтажный. Низ каменный, верх деревянный, куда из коридора ведет лесенка. Сразу пахнуло каким-то старым уютом небогатой усадьбы, но всюду "пахло чистотой" и всюду видна заботливая рука хозяина, теперь уже иного, чужого, но "своего" по любви к П. И. Чайковскому.
С неимоверными усилиями удалось Жегину отстоять дом от всяких покушений в бурные дни начала революции, когда уже был начат музей ревнивым и домовитым Модестом Ильичем Чайковским, братом композитора - драматургом, замкнутым, одиноким начитанным человеком, оставившим отличный перевод сонетов Шекспира.
Отстояли дом, отстояли усадьбу именно благодаря Жегину, бывшему в то время секретарем Русского музыкального общества и с редкой энергией добившемуся в музейном отделе Наркомпроса охранной грамоты к этому тихому пристанищу, где прожил свои последние годы великий человек.
Модест Ильич оберег дом брата во всей его нетронутости с того времени, когда Петр Ильич уехал в Петербург (октябрь 1893 года), чтобы продирижировать в последний раз в своей жизни своею только что оконченной последней по счету 6-й симфонией - "Патетической". После сего он вскоре умер такой неожиданной и досадно ранней смертью. Недаром писал П. И. в ответ на просьбу Великого князя Константина сочинить реквием на слова Апухтина ("Реквием"):
- Я уже написал реквием - свою 6-ю симфонию - и больше не могу написать!
И этими чарующими звуками симфонии П. И. как бы пропел себе реквием, пропел и уже больше не вернулся в Клин...
Модест Ильич в то время пристроил и для себя две комнаты вверху, ввел кое-какие улучшения в доме, отделав столовую, построил большую кухню и две комнаты для прислуги, проживавшей там и теперь: Николай - сторож и кучер, его жена Даша с четырьмя мальчуганами - уборщица в музее.
На фоне культурной жизни Москвы фигура Н. Т. Жегина занимала видное место. Уроженец Саратова, из купеческой семьи, он - племянник П. М. Третьякова (основателя Третьяковской картинной галереи), воспитывался в доме Третьяковых, выделявшихся среди московского купечества. Это то купечество, которое дало Москве кроме П. М. и С. М. Третьяковых (...) еще не оцененного С. М. Мамонтова, а также Боткиных, из которых Василий Петрович Боткин - друг Белинского, Тургенева и всей (...) плеяды, светящейся в литературе 40-60-х годов (XIX века. - Публ.). Василий Петрович - автор не потерявших интереса и теперь "Писем из Испании". Козьма Терентьевич Солдатенков - друг того же Белинского, Грановского, был просвещенным издателем и дал средства Чернышевскому, после ссылки занявшемуся переводом многотомной "Всеобщей истории" Вебера.
(...) Все это купечество переплелось родственными отношениями, и Жегин был особенно близок к своей родне Третьяковым и Боткиным (к С. С. Боткину - знаменитому клиницисту и его жене Александре Павловне - дочери П. М. Третьякова, собирательнице круга "Мира Искусства").(...) Раннее знакомство с искусством, музыкальное образование и относительная обеспеченность дали возможность Жегину совершить широкое путешествие по Европе (вместе с Боткиными). Занимая положение секретаря РМО, Жегин приобрел огромный круг знакомств в музыкальном мире, сблизился с Модестом Ильичем Чайковским.
После смерти Петра Ильича Модест Ильич и племянник Петра Ильича Владимир Львович Давыдов, которому Петр Ильич завещал все права на свои сочинения и которому посвящена 6-я симфония, решили сохранить в целости дом, где жил последние годы Петр Ильич. А жил он в Клину, сняв внаем дом Сахарова, стоявший на отлете, тогда даже за городом при Московском шоссе, что особенно нравилось Петру Ильичу, любившему одиночество и прогулки.
(...) Всю обстановку своей скромной квартиры Петр Ильич завещал своему верному служителю Алексею Софронову, не покидавшему П. И. до последних его дней. Дом после смерти Петра Ильича был приобретен, а также куплена у Алексея Софронова и вся обстановка. В 1895 году было положено основание Дома-музея, где поселился Модест Ильич, после смерти которого дом перешел, согласно его воле, Русскому музейному обществу.
Начало революции. Первые дни неизбежного сумбура, покушения местных "анархистов" (бандитов) на дом отбил Жегин. Вступился музейный отдел Наркомпроса. Жегин в это время женился, но не долго суждено было вести ему семейную жизнь: его жена вскоре внезапно скончалась и он снова остался одиноким. Поселился он в Доме-музее, занял внизу скромную комнату рядом со столовой, увесил ее картинами своих друзей (Пищалкин, Милиоти, Ноаковский), собрал небольшую библиотеку любимых авторов и ревностно занялся музеем, во внешнем убранстве которого помогла ему его сестра Вера Тимофеевна, одинокая старушка, бывшая библиотекарша Строгановского училища. Культурная, образованная, поражавшая своей тихой жизненностью, несмотря на свои 75 лет, В. Т. заботливо наезжала в Клин. Любительница цветов, она сумела сохранить именно те цветы, которые поддерживал и Модест Ильич, какие любил П. И.
Жегин не был строгим музееведом и руководствовался в формировании музея больше личными вкусами; капризный, иногда упрямый, он пренебрегал советами и далек был от необходимой музейной систематизации. В таком хлопотном деле ему помогал один лишь местный старожил, бывший инспектор училищ - Иван Ефимович Смирнов, знавший еще и Петра Ильича и Модеста Ильича. Смирнов был секретарем Музея.
В 1920 году Жегин организовал "Общество друзей Дома-музея П. И. Чайковского". Это общество подобрано было умеючи в тесный кружок друзей и составляло настоящий контингент гостей Дома-музея, вернее, гостей Жегина. Необыкновенно радушный, прямой, Жегин предоставлял комнату Модеста Ильича наверху и нижние комнаты не только для ночлега, но и для долгого проживания отдыхающим друзьям.
Здесь подолгу живал Леонид Витальевич Собинов со своей женой Ниной Ивановной и дочкой Светланой; здесь живали А. В. Нежданова и И. С. Голованов, живала подолгу Нина Отто со своим мужем А. Н. Юровским, живали композиторы, писатели, художники. А позднее (в последние годы) Жегин продал свой Эраровский рояль, и на эти деньги выстроен был из оставшегося сруба домик в огороде за домом, в двух шагах от Дома-музея, - домик для гостей. Четыре комнаты отлично были устроены, и здесь одно лето проживали дирижер В. Л. Кубацкий, композитор Ю. А. Шапорин и другие музыканты.Я облюбовал себе внизу "канцелярию" - большую комнату с удивительно поместительным диваном, на котором, как это ни печально осознавать, окончил внезапно свою жизнь (застрелился) Владимир Львович Давыдов. Эта комната была дорога тем, что здесь стоял шкаф с бесценными сокровищами - перепиской и дневниками П. И. Чайковского. "Обществом друзей" была издана лишь незначительная часть дневников П. И. Издавать их полностью неудобно и для печати и по другим условиям. Здесь же хранилась та переписка Петра Ильича с Надеждой Филаретовной фон Мекк, которая недавно была издана в 3-х томах, раскрывающих этот исключительный по своему содержанию и сдержанности "роман".
В числе записных книжек П. И. много ценных музыкальных идей, нашедших себе воплощение в ряде его произведений, а много еще и скрытого. Здесь же хранится записная книжка слуги Алексея, сопровождавшего Чайковского за границу. Безыскусственным языком старательно записывал полуграмотный Алексей летопись жизни П. И. Много курьезов, масса интересного и местами неудобного для печати, хотя в смягченной форме возможного для опубликования. Это, конечно, чисто бытовой материал для обрисовки личности великого музыканта. (...) Удивляешься подчас, прочитывая многочисленные письма П. И. к [Модесту Ильичу] и его ответы. Откуда он находил время? Ведь писем - тысячи!!! Вот записная книжка наивного Алексея и дает ответ отчасти и на этот вопрос. У П. И. была строгая система в распределении дня, и он неуклонно держался этой системы, прерывая ее своими путешествиями и теми минутами настроения, когда художника, да еще такого, как П. И., нельзя уложить в рамки обязательной дисциплины и когда прорывается душа в страстном и грустном порыве. И тогда-то одинокий П. И. заходил в "трактир" - так он называл ресторан "Большой Московской гостиницы". Шел днем, садился у окна в отдалении, спрашивал себе бутылку красного вина и, глядя на мокрую площадь за окном, на скучную и пустынную в те годы московскую осеннюю улицу, грустил, попивая эту усладительную влагу. Это вполне понятно! В эти грустные, но полные дум часы ничегонеделания у художника зарождались идеи. (...) И с какой энергией он после работал! Это видно и по дневникам, и по письмам П. И.
(...) В вечерний поздний час, когда заканчивался наш ужин, всегда скромный, Даша готовила мне постель на диване. Жегин приносил ключи от сокровенного шкафа, желал спокойной ночи, поднимался наверх и играл Чайковского и его любимых авторов, особенно Моцарта и Гайдна. В доме все улеглись, ночь спустилась, затих весь дом, кто-то вверху гостящий заснул, и только звуки тихо, прощаясь словно, постепенно замирали. А оторваться от интересных писем было невозможно и, лежа в постели, так было отрадно идти за Петром Ильичем, следуя по строкам писем.
Над диваном ряд фотографий, где все семейные Петра Ильича и где большой портрет Н. Ф. фон Мекк завершал серию лиц ушедших, оставивших свой след и в жизни, и в письмах П. И. В этой комнате-"канцелярии" канцелярскими были только письменный стол, за которым каждое утро работал Иван Ефимович (секретарь), да столик с картотекой. Столик с книгами, коробка с ключами, шкаф с книгами по музыке и среди них критические очерки Г. А. Лароша - друга Чайковского и его истолкователя, книги о Чайковском. (...) Тут же и томики стихотворений Огарева, переписка бр[атьев] Гонкуров, журнал "Артист" за старые годы. На шкафу в майоликовой вазе - засохший букет из осенних разноцветных листьев. На трех небольших окнах - цветы все той же заботливой В. Т. Жегиной были единственным украшением, а за окнами дремал широкий двор с телегой и бочкой воды посреди, дремал в своей будке Мильтон, в сараях дремали куры... Издалека только доносился свисток ночного поезда железной дороги да кто-то гремел по шоссе.
Против "канцелярии" через узкий коридор была столовая, увешанная фотографиями музыкантов - друзей Чайковского и "друзей дома", друзей Жегина. Тут М. М. Ипполитов-Иванов оставил свой теплый привет под портретом, здесь дирижеры, здесь и здравствующие выдающиеся музыканты, и ушедшие... И просто друзья оставляли свои портреты с надписями горячей благодарности гостеприимному Жегину. Два книжных шкафчика, в одном, "Пушкиниана", в другом - старые театральные и музыкальные журналы. Все это собрано было М. И. Чайковским и Жегиным (библиотека П. И. - наверху в комнатах, лично им занимавшихся). Широкий огромный диван для "отдыхающих", а когда места не хватало, здесь же ставилась раздвижная кровать.
Из столовой - дверь на террасу, где протекала вся летняя жизнь и Жегина, и его друзей. Три деревянные старые ступеньки вели в сад, к клумбам с разнообразными пионами - Петр Ильич их так любил и сажал. Кусты сирени жались к террасе, аллея шла с лавочками под разросшимися тополями, столь золотистыми в дни осенние. Высокие старые березы оглашались вороньим криком, дальше - запущенная часть сада (ее так любил П. И.) заканчивалась высокими старыми липами, и решетчатый забор отделял сад от распаханного огорода и далеких полей... Какой-то особый был уют в этом саду, что-то особо располагало и к беседам, и к одиноким думам.
И во всякое время года хорош был этот сад! В дни цветущей весны овевала сирень своим ароматом террасу, распускались цветы в клумбах и на грядках дорожек, пахло набухшими почками деревьев, свежая травка заросшей площадки ласкала своим ярким цветом. И во всей летней красе стоял сад, а когда желтеющий лист в осенние ясные дни тихо падал (...) сад становился задумчивым и необыкновенно созвучным творчеству Чайковского, гениальнейшего художника осенних мелодий. А в зимние морозные дни, одетый пушистым снегом, сад очарователен! И беседа льется в саду как-то веселей, уютней. И сколько проходит бесед!
Вот под уже отцветшей сиренью сидит Николай Федорович Финдейзен - серьезный историк русской музыки, автор 2-томного труда "История русской музыки", редактор, издатель и преимущественный автор единственного музыкального журнала в России. Больной, дряхлый, он приехал с женой провести лето в гостях у Чайковского. Окруженный вниманием, он еще часто работал по утрам, а в сумерки - долгие интересные беседы: ведь он знал лично и П. И. Чайковского, и Мусоргского, Бородина, Римского-Корсакова и многих других из стана славной "Могучей кучки", как знал хорошо и Владимира Стасова. Не щедрый на болтовню, содержательными меткими штрихами обрисовал Финдейзен этот любопытный петербургский музыкальный мир. Но это было последнее лето для Финдейзена и в Клину, и в жизни...
Лениво бродит по дорожке, согнувшись (сутулый от природы), вечно тихий, спокойный М. М. Ипполитов-Иванов и делится воспоминаниями, как они с Петей
(П. И. Чайковским) побывали в Тифлисе и как оригинально и по, своему тепло встречали там Чайковского:
- А застенчивый до чего был! Его вызывают на сцену, а он спрятался за декорациями закулисными. Я кричу ему: "Петя, брось, иди же, зовут, неудобно", а он голосу не подает. Пришлось объявить, что композитор уехал из театра. (...)
А затем переход к оценке тех произведений (Чайковского. - Публ.), где были в основном русские песни, и какие! И о построении его мелодий, и о трудностях дирижирования, когда П. И. перед концертом вставлял поправки в партитуру...
Из парадного входа с крошечной прихожей (так что экскурсии раздевались обычно на кухне) была большая комната, вводная часть музея - "мемориальная комната". Здесь была собрана иконография Чайковского - его многочисленные портреты, бюст работы Замковой-Мухиной, сделанный по фото.
Каждый из друзей дома вносил свою лепту. Я подбил известного гравера Ивана Павлова сделать большую гравюру на дереве - портрет, дав материал, и теперь под портретом висит этот хороший лист. Здесь же акварели друзей, изображающие дом Чайковского и всю его усадьбу. Здесь и лозунги, и записи в особую тетрадь для посетителей. (...) Здесь же стоит и тот рояль, на котором учился в детстве Петр Ильич.
Из этой комнаты - узкий коридор, увешанный иллюстрациями и фотопортретами музыкальных деятелей. Мимо столовой, канцелярии и комнаты Жегина ведет деревянная узкая лесенка наверх, и мы входим в комнаты Петра Ильича. Зал, обставленный простой безыскусной мебелью, обитой красным штофом (это подарок А. И. Губерт). У окна большой письменный стол с записками, мундштуками и начатой пачкой папирос - все оставалось, как уехал в последний раз в своей жизни Чайковский в Петербург. Диван за письменным столом, шкафчик с нотами, поставленными лично Чайковским. Здесь в переплетах красного сафьяна любимый автор - Моцарт, полный. Портрет Дезире Арто, знаменитой певицы, первой любви Чайковского, сделавшего ей даже предложение! Еще портреты, в углу шкаф с книгами П. И. Среди них интересно брать книгу с отметками на полях рукой П. И. Между прочим, весь томик "Этики" Спинозы испещрен заметками. Поэты, беллетристы любимые, исторические романы. Неожиданно среди разных книг находишь маленький, старинной печати томик латинского издания XVII века Вергилия (...) с неожиданной подписью П. И. Чайковского: "Эту книгу из дворца дожей в Венеции украл титулярный советник и профессор Московской консерватории Петр Чайковский".
Милая шалость!
А посреди зала - небольшой рояль фабрики Беккера, подарок фабриканта. Рояль настроен, и на нем нередко играет тот, кто особенно любит Чайковского и кому разрешает играть ретивый хранитель Жегин.
К дому примыкает небольшой стеклянный фонарик с цветными стеклами в окнах. Здесь Петр Ильич любил один пить чай...
Из залы - спальня. Большая, просто обставленная комната с простой железной узкой кроватью, над ней висит неведомого автора картина (масло) - "Меланхолия". Картина достоинства среднего, очевидно, заинтересовала хозяина подпись.
Туалетный столик с вышитыми крестиком салфетками - дар поклонницы какой-то, осталась начатая бутылка туалетной воды и одеколона. Шкафчик для белья и у окна самый простой (кухонный) некрашеный столик. На нем-то и писал П. И. свою последнюю дивную 6-ю симфонию, и оригинал партитуры лежит в целости. Писал он, глядя в окно на увядающий сад, на далекие поля и синюю даль горизонта...
Вот и вся квартира. Просто, строго, мило, уютно...
А дальше уже пристроил часть дома Модест Ильич. Небольшая комнатка, примыкающая к дому, отведена ученику Чайковского - С. И. Танееву, где собраны его вещи и на конторке лежит его замечательный труд о контрапункте.
Напротив - комната "Пушкинская", в ней иконография "Евгения Онегина" -всех постановок с портретами всех исполнителей главных ролей "Онегина" и "Пиковой дамы". Здесь также диван и рояль для друзей, здесь любила погостить
А. В. Нежданова.
Рядом большая комната, отделанная полированной сосной, - "музыкальная". Эта комната служила аудиторией, где проходила демонстрация произведений Чайковского перед экскурсантами. (...) Простые деревянные скамейки были единственной мебелью. Два рояля. Один был еще Модеста Ильича ("Бехштейн"), другой - звучный Эраровский - принадлежал лично Жегину. На стенах портреты дирижеров - исполнителей произведений Чайковского. Над роялями всю стену занимает панно - групповой портрет знаменитого московского трио: у рояля - Арсений Николаевич Корещенко, скрипка - И. В. Гржимали (под сильным зарядом вакховой влаги уже не мог один выходить, и его выводили партнеры под руки), виолончель - А. А. Брандуков, утонченный талантливый музыкант, который впервые исполнил с Чайковским его знаменитое чарующее "Анданте кантабиле" (...) так незабвенно сыгранное Брандуковым в последний раз на 40-летнем юбилее Московской консерватории (вскоре он умер).
(...) Против "музыкальной", выстроенной позже Модестом Ильичем, - его личная большая комната с широким диваном (и здесь почивали гости), посреди - письменный стол, шкафы по стенам с книгами, принадлежащими М. И. (хороший подбор французских классиков). Каминный столик у окна и на нем хорошо выполненная резьба - работа третьего брата П. И. - Ипполита Ильича, отставного моряка, одно время также жившего в Клину. Угрюмый, желчный человек, Ипполит Ильич не оставил той доброй памяти, какая царит во всем доме.
(...) Вот и весь Дом-музей, эта небольшая усадьба, хозяином которой был Наркомпрос, а позднее Жегин, безуспешно боровшийся с рутиной Наркомпроса, сумевший найти покровительство над Домом-музеем в лице Большого театра (по линии Главискусства) исключительно только в целях большей хозяйственности. На дом-музей отпускались очень скромные средства. Переход в ведение Большого театра сделал материально для музея многое! (Теперь музей снова в Комитете по делам искусств, в музейном отделе, но теперь его положение уже крепко.)
"Общество друзей" сделало тоже немало для музея, большая часть поступлений различного материала (ценного) была именно от этого общества. А самое интересное было то, что "друзья" были спаяны общей теплой любовью к Дому, внесли туда деликатное отношение к памяти гениального музыканта и, пользуясь уютом и гостеприимством, часы своего отдыха проводили в теплой беседе.
(...) Мелькают типы гостей. Как-то вечерним поездом я вышел из вагона, из соседнего вышел Вячеслав Иванович Сук. Николай усадил нас в пролетку, поехали. Я держал пакет с помидорами, пакет был склеен из какого-то листа нот. Сук долго всматривался в пакет и наконец сказал:
- Слушай, да это какой-то оперный отрывок, чей же это? Надо разобраться.
(...) Приехав, Сук вскоре очутился на кухне, отыскал пакет из-под помидоров и отправился наверх разбираться. Оказался отрывок из "Марты", но в какой-то итальянской переделке.
- Зачем переложения, когда оригинал так хорош?
В ответ замечено было В. И. Суку:
- А переложение знаменитой арии Глюка, произведенное Скарлатти?
- Так это же не просто переложение, а целый опус!
Достали ноты, и Вячеслав Иванович сыграл на рояле Чайковского эту дивную нежную арию.
(...) Обычно В. И. приезжал дня на два, и эти два дня были полны интересных разговоров и не менее интересных его музыкальных исполнений. Но В. И. был прежде всего дирижер, и дирижер первоклассный, школы Артура Никиша. Чайковского не исполнял никто с такой глубиной, как В. И. Сук. (...) Словесные комментарии В. И. к произведениям Чайковского бывали остроумны и метки. Уже больной, с парализованной рукой, пролежав три недели больным (в это время его чаще всех навещал Жегин), Сук продирижировал "Евгением Онегиным" в Большом театре и в Радиотеатре - 5-й и 6-й симфониями Чайковского. Незабываемое исполнение! Тихо умирали звуки "Патетической", как бы прощаясь...
Через две недели В. И. Сук умер. Это случилось в 1933 году.
В трескучий мороз приехали в Клин встречать Новый год А. В. Нежданова,
Н. С. Голованов, Н. Г. Райский (певец и профессор Московской консерватории) и я, пятым был Жегин. Оживленная беседа за бокалом вина все же закончилась чудесным пением Неждановой романсов Чайковского, спел и Райский. (...) Сама Антонина Васильевна Нежданова так вспоминала это время:
"Много раз гостила я в Клину в доме-музее Чайковского. Директор этого музея Н. Т. Жегин часто устраивал концерты для жителей Клина. Я как друг дома и член общества друзей дома-музея была постоянной участницей их. С трепетом и волнением пела я в кабинете Петра Ильича под аккомпанемент Голованова, игравшего на рояле композитора. После этих концертов я оставалась отдыхать там на несколько дней. На втором этаже я имела небольшую комнатку, рядом с гостиной Петра Ильича".
Годы не смогли потушить теплоту исключительной пленительности голоса Антонины Васильевны. (...) Голованов (ее муж), дирижер, но его исполнение Чайковского носит всегда слишком жесткий ритм и, конечно, далеко уступает исполнению Сука, а 6-я симфония утрачивала даже всю сокровенную жизненную душевную драму (...) [о чем] Артур Никиш сказал, что в мировой музыке и есть только два вопля человеческой скорби духа - 5-я Бетховена и 6-я Чайковского (но следует отдать справедливость: Голованов умеет дисциплинировать оркестр и выполнять каждую четверть тона!).
Но и Сук, и Нежданова, и Ипполитов-Иванов, и все другие - это были гости мимолетные. А были гости долгого житья.
(...) Собиновы живали здесь подолгу, одно лето Нина Ивановна со Светланой прожили два месяца. Леонид наезжал на 3-4 дня. Заезжал доктор А. А. Замков ("Гравидан") со своей женой Верой Игнатьевной Мухиной (известный скульптор). Мухина - кузина жены Собинова. Нина Ивановна, урожденная Мухина, - дочь петербургского купца-миллионера по лесному делу.
Доктор Замков родом из Клина, где еще проживал в это время его отец, добрый старик, поддерживаемый изобретенным талантливым сыном "эликсиром жизни".
Одним из частых гостей и истинным другом Жегина был Виктор Михайлович Беляев - теоретик-музыкант, много работавший в Академии художественных наук и в последнее время переключившийся на изучение музыки Советского Востока. С большой эрудицией, умный и остроумный, он, живя в Клину, усердно и систематически работал над анализом восточных мелодий.
(...)
(...) В это же лето и я подолгу здесь жил. Жилось [нам] одной теплой компанией, родственной (лишь Беляев и Жегин были нам не в родне), но родственность была и по духу. Лето было отличное. Раннее утро посвящалось прогулкам. Вдоль шоссе вышагивала часами грузноватая фигура Нины Ивановны. (...) Леонида Собинова на прогулку не затащить.
- Чего я там не видел?
- Погуляем, воздух очаровательный.
- Зачем я пойду к воздуху, пусть он придет сюда.
(...) Беляев отправлялся в дальний лес или в именье к Танеевым за грибами. Доктор Замков уходил кого-то лечить, Мухина лепила в сарае чей-то бюст или гуляла.
(...) Они прошли, эти годы.
Замолк и Ленский. (...) Ушел так внезапно, но жутко сказать, вовремя. Умный, он видел меркнущий свет своей звезды. Минутами усталость жизни, столь несвойственная его темпераменту, проскальзывала в мимолетном вздохе, в бегло брошенном замечании...
Ушел из жизни Л. В. Собинов, спевший в Клину в последний раз очаровательный романс Ц. А. Кюи "К Неману" (на слова Адама Мицкевича):
О, Неман, где они, твои былые воды?
Где беспокойные, но сладостные годы,
Когда надежды все в груди моей цвели,
Где пылкой юности восторги и обеты,
Где вы, друзья мои, и ты, Лаура, где ты?
Все, все прошло, как сон ... лишь слезы не прошли.
А с каким настроением бывали посетители у Петра Ильича, всего лучше скажет "Книга посетителей Дома-музея П. И. Чайковского". Вот, например, запись известного дирижера Альберта Коутса (перевод с английского):
"Со странным чувством счастья и тоски я сижу здесь и грежу в безмолвии и тайне дома Чайковского. Прожив с ним духовно всю мою музыкальную жизнь, я оставлю здесь частицу себя вместе с сердечной привязанностью, - здесь, в этом безмолвии..."
Публикация и предисловие А. М. Хомякова