К 60-летию Великой Победы 

Годы войны в тылу

При входе в спеццех у меня еще раз проверили пропуск. Я очутилась в огромном помещении со стеклянной, непрозрачной от грязи крышей. Конец цеха терялся где-то далеко впереди.

Контора находилась возле входа. Каляпин, усталый измотанный человек, был в своем кабинете, если можно назвать кабинетом комнатушку с простым канцелярским столом и стулом. Встретил меня без радости:

- Что же с тобой делать?..

Он вздохнул, поднял трубку и кому-то сказал:

- Тут придет... - И ко мне: - Как твоя фамилия? Ах, да... Дадите ей карточку. Рабочую... с сегодняшнего дня. - Потом посмотрел на меня и снова вздохнул: - Завтра с восьми. Поднимись на второй этаж к секретарше за карточками.

Секретарша сидела в большой полупустой комнате - хорошо причесанная, в пестрой крепдешиновой кофточке, будто здесь приемная какого-нибудь наркомата. Она дала мне три листка - карточки. Одна - на хлеб, другая - на продукты, третья - на питание в заводской столовой: завтрак, обед, ужин.

- Зайди за хлебом, - сказала секретарша. - Можешь выкупить за сегодняшнее число.

В хлебном магазинчике стояло человек восемь. На стеллажах лежали буханки черного хлеба. По рабочей карточке мне полагалось 800 граммов в день. Я невероятно волновалась: вдруг мне не хватит? Или закроют магазин? Или у меня неправильная карточка, нет какой-то печати?..

Наконец продавщица взяла мою карточку, ножницами привычно вырезала талон за сегодняшнее число и взвесила хлеб. 800 граммов! На один день!..

Не помню, как встретила Клава известие о моем поступлении на завод. После отъезда Володи я стала ей безразлична.

На следующее утро вышла в пять часов, чтобы успеть на завод к восьми. В цехе снова явилась к Каляпину. Он уставился, будто вспоминал, где мог меня видеть. Потом вздохнул и поднялся:

- Ну, пошли...

Пост учетчицы располагался в середине цеха. За столом сидела молодая женщина с узким лицом, казавшимся небольшим по сравнению с крупным телом. Каляпин сказал ей:

- Принимай ученицу, - и ушел.

Учетчица удивленно спросила у меня:

- А чему учить?

Ее звали Ариадной - Арой. Она оказалась доброжелательной, спокойной и не любопытной. Иногда к Аре подбегали токари. Она выписывала им требования в инструментальную на новый резец или фрезу. Если станок останавливался - замечала время простоя. Стул был один. На нем сидела Ара. Я стояла. Иногда мне казалось, что я вот-вот упаду, и приходилось опираться на стол. К счастью, Аре время от времени надоедало сидеть, и она подносила токарям детали (корпуса артиллерийских снарядов, которые делали в цехе) или даже сама становилась к станку и обрабатывала деталь. Тогда я плюхалась на стул и какое-то время ничего вокруг не видела - приходила в себя.

В двенадцать был обеденный перерыв. По талону можно выбирать, что угодно и сколько угодно, хоть все меню - лишь бы заплатить. Мне хотелось взять две порции свинины с тушеной картошкой, но я стеснялась показаться жадной. А многие набирала полный поднос кушаний, и полстола заставляли жестяными мисками, заменявшими в столовой тарелки. Ложки надо было иметь свои. Я сидела за одним столом с девушками из ОТК. Почти все они прибыли из оккупированных районов - с Украины, Белоруссии, России, - образованные, красивые. Почтительно-иронично их называли "господа контролеры". На одну из них я обратила внимание еще в цехе. С золотыми волосами и огромными синими глазами, если б не бульдожья челюсть - красавица! Ее звали Белла. До войны она училась в мединституте на Украине. В тот день в столовой она взяла жаркое из свинины, тыкала ложкой, кривилась: "Жирная!". "Как она может! - думала я. - Это же мясо!". Я старалась есть медленно, чтобы не заметили, что голодная. Позже Белла рассказывала, что ела я тогда очень жадно...

После обеда я снова стояла возле Ары. По проходу, размахивая руками и вертя по сторонам головой на длинной шее, шагал мужчина. Ара проговорила:

- О! Опять идет!

- Кто?

- Зеленин Яков Иванович, заместитель Каляпина.

Зеленин остановился возле нашего стола:

- Десятая давно стоит?

- Четверть часа. Шорник ремень зашивает, - ответила Ара.

Зеленин плюнул и вдруг, будто только что заметил, уставился на меня:

- А ты чего прохлаждаешься? Давай, неси детали!

Он повел меня к деревянным стеллажам, на которых лежали корпуса снарядов:

- Давай, неси на двенадцатую!

Я видела, как токари носили эти детали: брали по одной на каждую ладонь, и мне казалось, что не такие уж они и тяжелые. Я храбро подняла одну и едва не уронила. Потом узнала, что каждая весит по пять с половиной килограммов. Деталь я дотащила, но к Аре не вернулась: села рядом со стеллажами на ящик, надеясь, что Зеленин сюда не сунется. Но он нашел меня, и опять я услышала:

- Давай, неси!..

Точно также Зеленин обнаружил меня некоторое время спустя в очередном закутке. На сей раз он с таинственным видом повел меня за собой. Мы поднялись в контору. На большом столе лежал лист ватмана с наклеенными на нем заметками - цеховая стенная газета. Зеленин велел "красиво" написать название и заголовки. Потом ушел в цех, а я села, счастливая, что сижу на законных основаниях. Цветными карандашами принялась рисовать буквы и, ознакомившись с содержанием статей, даже сделала несколько карикатур.

Вернувшись, Зеленин приблизился к столу, посмотрел на газету, потом на меня. Его ошеломило мое творчество. Он был человеком малообразованным, заместители начальника цеха его выдвинули из токарей. И он не представлял, что вот так, сходу можно изобразить людей... С этого дня Яков Иванович проникся ко мне уважением. Когда у меня пропала (или украли, что тоже случалось) карточка в столовую, он вызвал меня:

- Почему не сообщила, что потеряла карточку? Вот тебе талон в столовую и талон на молоко. Будешь приходить ко мне каждый день.

Этот поступок потряс меня не меньше, чем его - мое художество.

+   +   +

Цех перевели на трехсменную работу, я стала учетчицей и теперь могла сидеть всю смену. Но к тому времени я окрепла, и бездельничать было скучно. Зато появилась проблема: моя третья смена приступала к работе в двенадцать ночи. Ходить на завод или возвращаться к Клаве в столь позднее время через поле было небезопасно. В таком положении я очутилась не одна, и вскоре меня, контролера Лилю и токаря-инструментальщицу Марусю подселили на квартиру к женщине, работавшей в компрессорной. Ее звали то ли Дуся, то ли Даша, но она выбрала себе более звучное имя - Дора. Муж воевал, а она жила с двумя детьми - мальчиками четырех и девяти лет - в двух смежных комнатах. Дальнюю Дора оставила себе, а в проходную мы поставили три железные кровати. Для стоящей здесь печки не было топлива. Мы сдвинули кровати и спали, прижавшись друг к другу и наваливая на себя все что могли.

Однажды после ночной смены мы укладывались спать. Вдруг стук в окно. Мы с Лилей замерли от страха. Маруся встала на подоконник, открыла форточку:

- Яков Иванович! Заблудились? Не в то окно постучали? Ваш дом - во-он там! И жена там...

Она захлопнула форточку и принялась хохотать:

- Зеленин к Дорке намылился! А окна перепутал!..

Дора была любвеобильна и в этом смысле интернациональна: ей хоть русский, хоть узбек, хоть кто!

+   +   +

На работу я надевала то самое черное пальто, которое не обменяла на муку в Доме колхозника. А вот с обувью, вернее, без нее - беда. Была зима, снег, а я ходила в самодельных матерчатых тапочках, подшитых клеенкой, и всю смену простаивала с мокрыми ногами.

Из Америки по ленд-лизу стали поступать вещи и обувь: крепкие армейские ботинки с рантом. Их распределяли среди начальства и рабочих. Я пошла на прием к директору завода Алексееву. Это был мягкий, добрый человек. Он сказал, что постарается помочь, и я получила одну из последних пар - сорок второго размера (а носила тридцать шестой). В носки пришлось набить бумагу. Когда шла по цеху, все смеялись. Я тоже смеялась, но была счастлива...

Начальника нашего цеха Каляпина сняли с работы как несправившегося. Вместо него пришел Воробьев - низкорослый, четырехугольный, в кожаном пальто. У него были беспощадные пронизывающие глаза. Появился он в сопровождении свиты начальников "пожиже". Обошел цех от начала до конца, не задав ни одного вопроса. Что-то тяжкое, гнетущее исходило от него.

С приходом Воробьева работа цеха заметно улучшилась. Но его не уважали, а боялись все - от рабочих до директора завода. Однако слабость у него все же была - женщины. Он заявил секретарше (той, в крепдешиновой кофточке): или она спит с ним - или на морозе будет таскать кирпичи. Через несколько дней мы увидели ее у литейного цеха в телогрейке и старом платке - она таскала свинцовые чурки. А вот другая не захотела "таскать на морозе кирпичи". Это была молодая чертежница. Муж ее воевал. Она жила с матерью и маленькой дочкой...

(Далее Зинаида, чтобы уйти из-под власти Воробьева, устраивается работать контролером в ОТК. - Ред.)

Вскоре мне предоставили жилье - на сей раз в бараке. Теперь моей компаньонкой должна была стать Конкордия, всем говорившая, что она финка. В цехе Кора появилась недавно и сразу стала заметна: уверенная, общительная, способная, если надо, отбрить соленым словцом. Мы взвалили на себя свернутые ватные матрацы и пошли на новую квартиру.

- Панихида в обморок упадет, - сказала Кора.

- Кто это?

- Бабка. Мы будем жить у нее.

- А почему "Панихида"?

- Она молитвы читает. У кого похоронка, идут к ней.

За бараком находился водопроводный кран и уборная-"скворечник" - вот и все удобства. Наша комната была на втором этаже. В трех углах - железные кровати, в четвертом, ближе к двери, - плита (естественно, холодная). На одной из кроватей сидела сухонькая старушка в светлой косынке, в широкой юбке и калошах, надетых прямо на чулки и привязанных к ногам тесемками. Поджав губы, Панихида молча, недружелюбно смотрела на нас. Кора облюбовала кровать в дальнем углу, я устроилась у окна по одной стене с Панихидой.

+   +   +

Не обремененная правилами хорошего тона и комплексами, Кора своими выходками постоянно шокировала Панихиду. Например, летом она расхаживала по комнате в одних трусах. Старуха, поджав губы, презрительно говорила:

- Мамзель же Кора! Это же неприлично девице ходить в таком виде!

Но Кора только над "жекалкой" - так она звала Панихиду за ее привычку почти после каждого слова добавлять частичку "же".

Больше всего Панихиду возмущало неуважение Коры к частной собственности: если той нужны были иголка и нитки, она лезла в тумбочку старухи и брала все что требовалось. Или плита, заменявшая нам стол. Свой чайник Кора ставила туда не глядя и однажды услышала:

- Мамзель же Кора, эта сторона плиты моя. Будьте же любезны не ставить сюда ваш чайник.

Мы обе взглянули на старуху как на ненормальную. Кора схватила мыло и начертила им вокруг кровати Панихиды круг:

- Вот ваша территория! Ха! Плиту поделила...

Она притащила с улицы ведро воды, выплеснула в таз и стала мыть пол, старательно обходя "территорию" Панихиды. Я тихо сказала:

- Корка, ты что?

Она ответила громко:

- Я на чужую собственность не покушаюсь!

Изредка Панихида куда-то уходила - Кора говорила: молитвы читать. Ей приносили носки, кофты, которые она штопала за вознаграждение - кусочек хлеба или тарелку затирухи. Ее собственная юбка давно просила заплат, но выкроить их было не из чего, и Панихида просто стягивала дыры нитками.

Однажды я заболела ангиной. Утром не пошла на завод и попросила Кору вызвать врача. У меня была высокая температура, хотелось пить. Панихида все поглядывала в мою сторону и наконец не выдержала:

- Зина, вы же заболели?

- Да.

- Может быть, вам же принести что-нибудь из столовой?

Я сказала, что хочу только пить. Она вызвалась принести чай. Я дала ей свою продовольственную карточку:

- Можете взять что-нибудь себе.

Она осторожно спросила:

- И кашу?..

- И кашу - что хотите.

Вернулась Панихида довольно скоро с горячим чаем.

- Знаете же, Зина, я ела рисовую кашу... - произнесла она мечтательно.- Мне же не полагается каша - я иждивенец. Мне дают рыбу... соленую. А мне же семьдесят лет...

Я болела десять дней. Все эти десять дней Мария Александровна Чижова (так звали Панихиду) носила мне еду и каждый раз осторожно спрашивала, может ли она "взять себе же кашу?". Но главное - она заговорила. Ее словно прорвало. Она рассказывала мне то, о чем не знал здесь никто.

Мария Александровна окончила институт благородных девиц, знала французский, немецкий польский. Замуж вышла за полковника царской армии. Полк был расквартирован в Польше. К ним приезжал генерал Игнатьев - тот, который потом написал мемуары "Пятьдесят лет в строю". В его честь давали бал, и она как жена полковника была хозяйкой бала... В 1917 году муж застрелился, передав жене и сыну напутствие, чтобы они не уезжали из России. Мария Александровна работала машинисткой, сын стал инженером. Но его арестовали и выслали в Казахстан, на этот самый завод. Он заболел туберкулезом, и мать решила перебраться к нему. Все вещи, включая альбомы с семейными фотографиями, отправила багажом. Когда приехала в Чимкент, сын уже умирал, и ей было не до вещей. Она пробыла возле него два месяца. После его смерти справилась о багаже (в это время уже началась война) - ей заявили, что ничего не получали...

Руководство завода позволило Марии Александровне жить в комнате сына. Его кровать, тумбочка, ведро, чайник, телогрейка и калоши перешли в ней. Ей даже назначили пенсию:

- Тридцать же девять рублей пятьдесят же копеек...

На эти деньги она жила.

У нее были голубые глаза (они не выцвели и в семьдесят) и пепельные волосы, от которых сейчас остались две седые косички. Она показывала мне, как танцуют польку - по ее словам, поляки говорили, что в танце она настоящая полячка. Когда-то она была богатая, красивая, раздавала милостыню нищим, ездила в карете. А теперь - так как никто в поселке, кроме нее, не знал молитв - за кусочек хлеба и тарелку затирухи читала заупокойные молитвы по убиенным.

- Я могу быть кастеляншей (какое забытое слово!), - говорила она. - Или библиотекарем. Но меня не берут.

Она ходила к директору завода, просила какие-нибудь ботинки. Он ответил:

- Я не могу обеспечить даже своих рабочих.

Еще Мария Александровна просила поселить ее в любой каморке - лишь бы последние годы или месяцы ей жить отдельно. Отказали. Под окнами был базарчик, где продавали арбузы, дыни, урюк, кислое молоко - она могла только смотреть на все это.

Однажды она вернулась из столовой возбужденная, довольная: какой-то командированный одолжил у нее кастрюльку, чтобы быстрей пообедать (приходящих в столовую со своей посудой обслуживали вне очереди). Пока он ел, они разговаривали. Естественно, о войне.

- Я ему сказала, что он может не сомневаться в победе русского оружия. Еще Бисмарк предупреждал немцев: с русскими же воевать нельзя! - Она рассмеялась. - Он был очень удивлен: какая-то старуха рассуждает о Бисмарке! Он же не знает, что я жена военного!

Я выздоровела и пошла на завод. Вечером Мария Александровна сказала:

- Зина, я приготовила вам воду, вы же можете умыться.

С этого дня, возвращаясь после смены, я всегда находила ожидавший меня на плите чайник с водой. Вначале я говорила "не стоит беспокоиться, я сама могу принести", но поняла, что именно этого не хватало ей - беспокоиться о ком-то. И каждый раз она с нетерпением ждала, когда я умоюсь и можно будет начать разговор. Я знала, кто какие вещи принес ей для штопки, кто из соседей получил "похоронку". Она рассказывала, что библиотекарша кому-то предлагала две книги: "Божественную комедию" и "Ад", и добавляла с горькой иронией: "А меня в библиотекари не хотят брать..." Она очень удивилась, услышав от меня, что Качалов жив и Художественный театр существует, - для нее все кончилось после семнадцатого года.

+   +   +

На заводе в столовой было радио. В перерыве и после ночной смены можно было узнать, что происходит на фронтах. Днем мы бежали в столовую, занимали друг для друга очередь в кассу, чтобы успеть пообедать. Галдеж. Шум. И вдруг:

- От Советского Информбюро...

И все разом стихало. Даже переставали есть. Шел 42-й год. Мы засыпали и просыпались с одним словом: "Сталинград!" - все разрушено, все горит. Но настал день, и мы услышали о победе, о сдавшейся армии Паулюса. В этой битве был тяжело ранен мой будущий муж...

А однажды по радио я услышала, что освободили Смоленск - родной город Марии Александровны. Когда пришла домой, она еще не спала. Я сказала ей о Смоленске. Она поднялась с постели - в ветхой ночной рубашке, с заплетенными тощими косичками, опустилась на колени там, где, как я понимала, должна висеть икона, и стала молиться за победу и за Сталина. Сталина как главнокомандующего она очень уважала.

Я проработала на заводе почти до конца сорок третьего года (описание этого периода, как и последующей жизни Зинаиды в Георгиевке, где она работала библиотекарем, нами опущено. - Ред.), потом уехала в Георгиевку, и Мария Александровна осталась одна. Перед отъездом я предлагала ей уехать со мной. Но в Чимкенте была могила ее сына, и она отказалась. Первое время мы переписывались, но очень скоро она перестала отвечать. Я писала заводскому коменданту, прося сообщить, что с Чижовой и вложив в конверт открытку с моим обратным адресом. Никто не ответил. Будь Мария Александровна жива, она б откликнулась. Кто был - и был ли - возле нее в ее последние минуты? Или она умерла одна в пустой комнате? Похоронили ли ее рядом с могилой сына, как она хотела? Этого я никогда не узнаю...

+   +   +

Шел сорок пятый год. Конца войны ждали каждый день. Радио было только в учительской. Однажды я, тетя и кто-то из учеников разговаривали на школьном дворе. Неожиданно из школы выбежали две учительницы. Они кричали что-то невнятное, но мы поняли: война кончилась. Я в ту минуту думала, что это была последняя война. Совсем последняя. Никто никогда после такого ужаса не захочет воевать...

Я читала и слышала, что Киев сильно разрушен, жить негде. А мне все равно - лишь бы скорей туда! Но попасть в Киев после окончания войны было непросто. Без вызова туда не выпускали, даже если в паспорте киевская прописка, и дом, где ты жил до войны, уцелел. Мне и маме ждать вызова из Киева, а тете и бабушке - из Полтавы было не от кого. Если бы дяде Боре, который вернулся из Кемерово в Харьков, не пришло в голову вызвать нас, мы бы так и остались в Казахстане. Меня устраивала поездка в Харьков - город моего детства.

И все повторилось: теплушки, нары, остановки в чистом поле. Но настроение было другое. И хотя не совсем домой, но мы возвращались...