Русский характер 

Непридуманные рассказы

ОТ РЕДАКЦИИ

Автор предлагаемых текстов большими литературными амбициями отнюдь не обременен: он что пережил и перечувствовал, о том и пишет, не мудрствуя лукаво, но воистину мудро ставя во главу угла именно перечувствованное и пережитое.
Сам Юрий Александрович Григорьев аттестует свой нынешний бытийственный статус следующим образом: "православный христианин, крестьянин, художник". Предшествующая его биография вкратце такова.

Родился в 1957 году в Москве. С детства занимался рисунком, учился музыке, однако вдруг (этих "однако вдруг" будет в его жизни еще немало) поступил в Московский инженерно-строительный институт, который бросил, успев окончить лишь художественную студию при архитектурном факультете. Ушел в армию, служил в Группе советских войск в Германии, после чего устроился электромехаником на телевизионный технический центр в Останкино. Через два года учебы в Политехническом институте на факультете автоматики и электроники был повышен в должности до инженера видеозаписи и монтажа ТТЦ. Потом - женитьба, рождение ребенка, "охота к перемене мест", пока в тридцать лет не созрело решение бросить все ради творчества. Пробовал себя в разных жанрах - графика, плакат, портрет, пейзажная живопись, пытался продавать свои работы в Измайлове, параллельно учился во Всесоюзном Московском заочном художественном институте на кафедре декоративно-прикладного искусства. Институт окончил, будучи уже состоявшимся мастером по исполнению пасхальных яиц в редкой технике холодной скани и лаковой эмали. Участвовал в частных выставках в Голландии, Франции, США; провел ряд коллекционных выставок (в том числе и по благословению святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II) в Москве. Постепенно пришла известность среди собирателей предметов искусства русской пасхальной и рождественской традиции. Однако в 1992 году Юрий Александрович неожиданно уезжает в село Дунилово Ивановской епархии, где пять лет участвует в трудах по возрождению Свято-Успенского женского монастыря. В 1997 году следует столь же неожиданная поездка на Афон с целью принятия там монашеского пострига. Но тут грянула война в Сербии, и художник отправился на помощь сербским братьям. Потом скитался по России, пока не возвратился в Дунилово, в свою старую избушку на околице близ древней обители...

Три пышных обеда

Я уже опаздывал с выполнением заказа, но спешить не желал по той причине, что пасхальное яйцо выходило на редкость удачным. Работал не покладая рук; вскакивая ото сна, тут же бежал к столу. К тому времени я, как всегда, поиздержался, да и не находилось свободной минутки подумать о еде. Пусть у меня еще и оставалась крупа, но варить ее с ранней крапивой уже не было никакого желания. Я изрядно изголодался, однако бросить работу никак не мог. И вот:

Обед N 1

Уж совсем не знаю, как это случилось, но вдруг я оказался на пышном обеде при французском королевском дворе времен этак Людовика XIV. Кавалеры были в париках и при шпагах, дамы - в корсетах и роскошных платьях. Справа от меня восседала важная пожилая графиня с мушкой на щеке.

Стол ломился от яств - чего там только не подавали! Шла оживленная трапеза: шумные разговоры, обильные возлияния, треск поджаренной корочки на румяных бочках молочных поросят от вонзающихся вилок и ножей, смачное чавканье...

Я с радостью сообразил, что имею возможность наесться на неделю вперед, и решил взяться за дело как следует. Но стоило мне протянуть свои испачканные краской руки к поросенку, как слово взял распорядитель пиршества. Все замерли.

- А сейчас нашим гостям, - торжественно возгласил распорядитель, - впервые будет предложено угощение из Азии: сибирские пельмени под сметаной.

От изумления я едва не потерял сознание. Однако то была правда: передо мной вдруг явилась серебряная тарелка с дымящимися пельменями. О, сколь чудно они пахли! Забыв обо всем на свете, я в мгновение ока умял их, млея от восторга, - совсем как в наших столовках. Между тем графиня брезгливо отодвинула от себя блюдо. Прекрасно! Я ловко подтянул его к себе и продолжал наслаждаться...

И тут пельмени исчезли - исчезло все! Проснувшись, я долго вглядывался в темноту, постепенно понимая, что голод мой, увы, никуда не делся - наоборот! В страшном разочаровании я сполз с кушетки и пошел пить воду - чем больше, тем лучше: надо же было хоть чем-то утешить пустой желудок.

Обед N 2

Весь следующий день я провел за столом. Работа шла к завершению. Под вечер, совсем обессиленный, но счастливый, я прилег вздремнуть. "Спи, дитя", - сказал себе ласково и отключился.

...Старинный трехмачтовый корабль мерно покачивался на волнах. Капитан давал офицерам обед в честь своих именин. Искристое вино лилось в кубки, здравницы следовали одна за другой; кок быстро и ловко нарезал сочное копченое мясо какой-то удивительно вкусно пахнущей рыбы. С жадностью внимая этому запаху, я хищно следил за проворными руками кока. Шла раздача порций; близилась моя очередь. Наконец, как в замедленной съемке, я увидел плывущее на меня блюдо с восхитительно лоснящимся толстым куском рыбы. Я потянулся к нему руками - но схватил пустоту, в которой очнулся, чуть не плача от досады: опять сон!

Обильно напившись воды, я плотнее завернулся в свое старое пальто, служащее мне одеялом, и сказал себе: "Спи, дитя. Завтра я сам устрою тебе званый обед".

Обед N 3

Проснувшись, я твердо решил не подходить к рабочему столу, пока не утолю голод, и, даже не умывшись, отправился на поиски десяти рублей, безмерно дивясь, как же это мне раньше не пришло в голову...

И вот я покупаю мягкую и теплую буханку хлеба и пачку маргарина, иду домой, завариваю чай, ломаю хлеб большими кусками, намазываю их маргарином... О восторг! Крем-брюле! Взбитые сливки! "Птичье молоко"! Амброзия!..

А потом я лег и проспал почти десять часов без сновидений, в полнейшей сытости и довольстве!

Проснувшись, я подошел к своей работе. Готовое пасхальное яйцо радужно сияло. Я стал собираться в дорогу, чтобы отнести его заказчику. На душе было пусто, покойно и светло.

Подайте на мороженое!

Вынырнув из метро "Новокузнецкая", надо перейти на другую сторону улицы, повернуть направо, миновать три дома, в подъезде четвертого подняться на второй этаж и позвонить в дверь квартиры, что прямо по курсу. Почти наверняка вам откроет дядька в майке и с гнутой папиросой во рту:

- Чего?

- А маэстро... ой, простите, Володя здесь?

Дядька молча отвернется и пошаркает стоптанными тапочками по коридору, засунув руки в карманы.

Пугаться не надо. Это хороший дяденька - "кавторанг" в отставке. А вот и Володя выскочил навстречу в измазанном красками халате.

- Маэстро! - взаимно-радостно поприветствовали мы друг друга и пошли на кухню.

- Что-то Люда с детьми не едет, - говорил Володя о своей жене, разливая чай. - Я уже собрал все картины, чтобы домой отвезти. И где она потерялась?..

Тут послышался звонок, шарканье кавторанговых тапочек по коридору и беспокойный голос Люды.

- Ой, столько народу в метро, еле добрались, - защебетала она, появляясь на пороге. - Готов?

- Да, все. Едем.

Через несколько минут мы уже были на улице. Володя нес свою папку с картинами. Супруги переругивались.

- Почему у тебя никогда нет денег? - возмущалась Люда. - Я обещала им, - она кивнула на детей Машу и Ванечку, - купить мороженое, когда приедем за тобой.

- Ну-у... - застенчиво мычал Володя.

- Я же тебе вчера давала десять рублей! Опять пропил?!

- Э-э-э...

Я достал из кармана последний трояк и протянул его Володе.

- Нет! Принципиально не надо! - отпихивался он.

- Лучше бы ты опять в кочегары пошел, - не унималась Люда. - Художник, видите ли...

- Да, художник! - взвился вдруг Володя. - Меня в прошлом году на лондонском аукционе назвали в числе лучших художников года! Понимаешь ли ты, что это такое?!

- Да толку-то! Даже детям мороженое не можешь купить...

- Ах так?! Да я... я вас сейчас закидаю мороженым!

С этими словами Володя быстро раскрыл папку и начал выставлять холсты вдоль стены прямо на тротуар.

- Не проходите мимо, граждане! - во весь голос зазывал он. - Последние работы лучшего художника уходящего года. Налетайте, покупайте! Практически даром: одна картина - одна порция мороженого... Какое тебе? - обернулся он к дочке.

- Пломбир в стаканчике, - сказала Маша и заплакала. Зашмыгал носом и Ванечка.

Люда вдруг схватила детей за руки и побежала к метро. Володя бросился следом, но не догнал. Грустный и поникший возвращался обратно "лучший художник года". Мы собрали картины и закурили. Володя, вздохнув, сказал:

- Между прочим, мне рассказывали, что мои картины покупали там за две тысячи фунтов каждую. А здесь я их недавно оптом продал на вернисаже какой-то дамочке - по пятьдесят рублей за штуку. Вот...

Я стоял, подавленный случившимся, не зная, как его успокоить.

- А давай твой трешник пропьем! - вдруг предложил он.

- А давай!

Стоял чудный осенний день. Ярко светило солнце...

Замерзшая синичка

Это вышло как-то непроизвольно: однажды я все бросил и уехал далеко от Москвы в русскую глубинку - восстанавливать старый заброшенный женский монастырь. В столице появлялся только для того, чтобы оплатить квартиру, навестить друзей и родных, а потом вновь исчезал в своих лесах. Раз от разу я "пропагандировал" христианство в семье брата. В конце концов крестились его дочь и жена, самого же Вовку я уговорил съездить со мной в монастырь.

- Да что я там буду делать? - сначала упирался он.

- А что хочешь. Хоть в лес иди, хоть по деревне гуляй, а лучше - нам помогай. Но самое главное - прошу тебя для твоей же вящей пользы - исповедуйся и причастись.

- У меня такие грехи, может быть, что священник в обморок упадет!

- Сам ведь знаешь, что говоришь сейчас чепуху!

- Ну ладно... Недельку, пожалуй, поживу в монастыре, погляжу...

Я был счастлив.

+ + +

Ночевали в моей избушке на самом краю деревни, остальное время проводили в монастыре - трудились на послушании, с аппетитом трапезничали.

- Вот так супчик! - восхищался Вовка, пока мать Нина наливала ему очередную тарелку. - А ты мне говорил, что вы мяса не едите.

- Не едим.

- Ну как же? А супчик-то...

Все за столом рассмеялись.

- Это же грибы!

-Да ну?!

- Так погляди!

- Э-э-э, и правда.

Все было тут брату в диковинку. "Как в прошлый век попал", - говаривал он. Я же хотел одного: чтобы он не отступился от своего намерения исповедоваться и причаститься.

- Вот скинешь с себя тяжеленный груз прошлого, - горячо убеждал я его, - и будто вновь родишься. Такая радость придет, что ты сейчас и представить этого не в силах. Поверь!

- Ладно, поглядим...

Он исправно постился три дня; накануне ночью не выпил воды, не закурил... Пошли на литургию. Я исподволь наблюдал за братом. Он был спокоен, сосредоточен. Сердце мое ликовало - оно точно знало, что покойные наши родители безмерно радуются за нас в эти минуты. Я повел его туда, где исповедовали, шепнул:

- Ну вот, стой внимательно к себе, потом подойдешь к батюшке. А я, чтобы не мешать, на улице побуду.

- Ладно.

Пар обильно вырывался при дыхании на морозном воздухе. Ослепительно сверкало солнце. Деревья изукрасила изморозь. Я прошел за коровник и повернул в лес. На опушке под елочкой увидел желто-зеленое пятно - синичка! Она лежала лапками вверх в пушистом снегу. Я поднял ее, попытался отогреть дыханием, потом сунул за пазуху - бесполезно. Невесомая и хрупкая, она осталась неподвижна.

И тотчас что-то екнуло у меня в груди, кольнуло сердце. Я бросился к храму. Там еще продолжалась исповедь. Володи не было. Не нашел я его ни в кочегарке, ни в братском домике. Побежал к себе в избушку - он там: сидит у печи, покуривает.

- Что же?

- Да ну! Ерунда какая-то... Одни бабы да девки, а среди них я - дурак дураком. Глупо как-то...

Утром он уехал в Москву. Игуменья сказала мне:

- Сразу по нему видно, что он очень хороший человек. Ты молись за него...

+   +   +

Прошло несколько лет. Однажды зимой, когда я был в Москве, мне позвонили и сказали, что Володя умер.

- Как?

- На даче. Шел в магазин и упал в снег - инсульт. Его нашли уже замерзшим...

Нежданная радость

Нетрадиционную техника, в которой я работал, искусствоведы из музеев Московского Кремля определили как холодную скань и лаковую эмаль. Сначала я терпеливо выкладывал рисунок-прорись и фон тончайшими детальками из проволоки, затем производил заливку специальными красками. Дело было филигранное, кропотливое, требовавшее величайшего напряжения. Да ведь и трудился я не над чем-нибудь - над иконами: этому полностью отдаешь и душу, и тело.

Вот однажды я и отключился от внешнего мира до такой степени, что запамятовал, когда в последний раз ел. К вечеру, когда лик святого был наконец закончен, я ощутил непреодолимый голод и усталость. Подошел к холодильнику, открыл - ничего, одни обледенелые стенки. Хлебница тоже оказалась пустой. И чая не было...

Попив из-под крана воды и прикрыв входную дверь, которая никогда не запиралась на ключ, я отправился в булочную.

Улица ошеломила воробьиным гвалтом, ревом машин, многолюдьем. За две недели работы я совсем отвык от Москвы, одичал. Меня качало от слабости, голова кружилась, дорога уходила из-под ног. Но на душе было хорошо, покойно: самое сложное на иконе я изобразил, осталась только "техника".

Так я шел и улыбался радостной улыбкой дистрофика. Встречная девушка проводила меня долгим удивленным взглядом. Да-да, посмотреть есть на что: всклоченные волосы, свитер наизнанку, шнурки развязаны, руки по локоть в карманах, явно дырявых, и в довершение всего - широкая блаженная ухмылка...

На дверях магазина висела табличка: "Учет".

Я поплелся дальше. В следующем магазине прямо перед моим носом закрыли дверь - рабочее время кончилось. Тогда я перебежал проспект Мира и отправился в городок Моссовета, где булочная работала до девяти часов вечера. Перед мысленным взором постоянно стоял лик святого. "Эх, зря усилил тени под глазами! Это делает его суровым и сосредоточенным. Надо бы высветлить".

Усталая и одинокая среди пустых полок продавщица сообщила, что магазин закрывается на ремонт и оттого уже несколько дней завоза нет.

- Не огорчайтесь. Все это не имеет никакого значения, - весело успокоил я ее.

Теперь я спешил домой, бормоча себе под нос: "Высветлить тени, высветлить тени..." Дома, не раздеваясь, бросился к рабочему столу. Вскоре свинцовая усталость сломила меня и, добравшись до кушетки, я рухнул на нее лицом вниз.

В котором часу ночи это случилось, не знаю. Но отчетливо помню, что стены комнаты раздвинулись, потолок взмыл ввысь и все залилось неземным бело-голубым светом. Передо мной стоял святой: сдержанная, но исполненная бесконечной любви улыбка озаряла его лицо, лучезарный взор устремился прямо на меня. Лежа на боку, съежившись от холода и голода, я заплакал. Преподобный Серафим протянул мне просфору. В тот же миг я ощутил во рту ее чудный вкус; по всему телу разлилось блаженное тепло; я распрямился, сунул под голову сложенные ладони и забылся легким радостным сном - совсем как в детстве.

Хлеб насущный

Четыре часа утра. Почти сутки уже сижу под лампой за рабочим столом. Кисть выпадает из рук, резь в слезящихся глазах - как будто они полны песка. С трудом встал, доплелся до кушетки, обессиленно упал лицом на подушку, но сна не было - переутомленный мозг разучился спать. Тогда я заставил себя подняться, допил давно остывший чай и вышел из своей избушки во чисто поле.

В бледно-сером небе алеет тонкая полоска зари. Тихо. Тепло. Июньский воздух душисто льется над пшеничным полем. Иду как в сказке - мне становится удивительно покойно и хорошо. У реки не спеша скидываю с себя одежонку, бросаюсь в таинственно струящуюся под туманом воду. И неизъяснимый восторг охватывает меня. Тело наливается бодростью и силой, усталости и сонной немощи как не бывало. Чудо, чудо! Выхожу из реки совсем юным и счастливым, шагаю к дому, глубоко и шумно вбирая озонно-свежий воздух. Слава Богу! Слава Богу!

Высоко над головой колокольчиком зазвонил жаворонок. "И он тоже славит Бога", - подумал я и вдруг остановился, пронзенный простой и ослепительно ясной истиной: все кругом Божие и все кругом Бог! Вот выкатывается красный шар солнца; спеющие хлеба серебрятся утренней росой; все радостнее заливается жаворонок; слышно даже как тихо и мерно дышит земля. Все живое и растет и зреет в меру возраста. Придет человек, сожнет хлеб, накормит себя и ближних своих. И они соберутся в храме восхвалять Господа. И все повторится вновь и вновь. И покуда пребудем мы с Ним - пребудет и Он с нами, давая нам и пищу, и одежду, и тепло очага...

Так стоял я в широком поле под залитым утренней зарей небом и знал теперь, что означают слова: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь..."