Свет памяти 

Воспоминания о Народном артисте

В этом году исполняется 95 лет со дня рождения моего отца - народного артиста СССР Сергея Дмитриевича Столярова (1911-1968). В памяти миллионов людей он остался создателем ярких, исполненных отваги и оптимизма, глубоко национальных кинообразов, полюбившихся миллионам людей. Предлагаю читателям "Московского журнала" фрагменты моих воспоминаний о нем, предварив их кратким биографическим очерком.

Сергей Дмитриевич Столяров родился в селе Беззубово Тульской губернии. Точная дата его появления на свет неизвестна - метрика затерялась, и позже он сам выбрал себе дату рождения: 1 ноября. Только в начале 2000 года нашлась церковная книга храма в честь иконы Божией Матери "Троеручица", украшавшего до революции наше село, с записью, что 4 июля 1911 года у крестьян Дмитрия Ивановича и Натальи Ивановны Столяровых родился сын, при крещении получивший имя Сергий. Его отец (мой дед) был лесником, в семье росло пятеро детей. Жили бедно - в избе с глиняным полом и соломенной крышей. В 1914 году в начале войны с "германцем" рекрутов на фронт отбирали по жребию от общины. И вот когда пришел черед идти в армию одному из сельских богатеев, тот, предложив за себя избу, корову и лошадь, стал искать желающих его заменить. Дмитрий Столяров задумался. Конечно, изба, корова, лошадь - ничто по сравнению с жизнью, но ведь, может, и не убьют? А выпадет ли когда еще такая возможность выбраться из нужды? Была не была...

Погиб он почти сразу же, родные не успели получить от него ни одного письма. Не помогло и богатство, полученное взамен жизни: лишившись кормильца, семья начала катастрофически беднеть. Сережу отправили на заработки. Маленького батрака жестоко били за каждую провинность. Навсегда осталась у отца осталась метка с той поры: оторванная фаланга безымянного пальца на правой руке.

Осенью 1919 года началась продразверстка. Из дома Столяровых вымели все до последнего зернышка. Мать, Наталья Ивановна, понимала: зиму они не переживут. Выход один - куда-то определить сыновей. И вот четверо братьев - Александр, Петр, Сергей и Роман - отправились в "хлебный город" Ташкент, но так до него и не добрались. В Курске Сергей заразился тифом. Братья оставили его на крыльце больницы и скрылись: на лечение тогда брали только тех, о ком больше некому было позаботиться. После больницы отец оказался в детском доме. О том, что Петр ушел к "зеленым" и погиб, а Роман и Александр выжили, он узнал только спустя много лет.

В детском доме воспитатели-энтузиасты организовали драмкружок, в котором ставились пьесы о Французской революции. Позже отец вспоминал, что пьесы эти были совершеннейшим бредом, но именно тогда его захватил театр. Потом он поступил в московское Первое ремесленное училище; освоив профессию слесаря-машиниста, устроился на работу в депо Киевской железной дороги и вскоре по комсомольской путевке попал на строительство киностудии "Мосфильм". Вот судьба! Мог ли молодой человек тогда представить, что впоследствии ему суждено стать эмблемой "Мосфильма" (ведь, по общему мнению, именно он явился прообразом Рабочего в знаменитой скульптуре В. И. Мухиной "Рабочий и колхозница")? После работы отец занимался в театральной студии А. Д. Дикого при Доме ученых, а в начале 1930-х годов его приняли в школу-студию МХАТ - в числе всего двух счастливчиков из числа четырехсот конкурсантов. И хотя играл он на знаменитой сцене недолго, подаренный ему к 50-летнему юбилею театра значок называл самой дорогой наградой.

В 1934 году Сергею пришла пора идти на военную службу. Его направили в Театр Красной Армии. Там он познакомился со своей будущей супругой Ольгой Константиновой, учившейся в театральной студии Ю. Завадского. Вскоре они поженились. В 1937 году у них родился сын Кирилл. Мои родители прожили в любви и согласии всю жизнь.

В 1935 году Столяров сыграл свою первую заметную роль в кино - летчика Владимира в фильме Александра Довженко "Аэроград", посмотрев который, режиссер Григорий Александров, собиравшийся снимать "Цирк", сразу пригласил актера на роль Ивана Мартынова. После выхода "Цирка" на экраны Столяров стал кумиром, эталоном мужской красоты и благородства. Его героя воспринимали как идеал молодого советского человека. Спустя годы отец признался: "Ничего я там не играл. Просто надел белый свитер, и в руки мне дали красный флаг". Характеры Сергея Столярова и Ивана Мартынова во многом сходствовали: их объединяла душевная чистота и несокрушимая убежденность в том, что нет "другой такой страны, где так вольно дышит человек".

В силу ряда обстоятельств с триумфом "Цирка" у отца были связаны и очень горькие воспоминания. В подробности я здесь вдаваться не буду, скажу только, что Сергей Столяров отсутствовал на премьере фильма в ЦПКиО имени Горького и на Международной выставке в Париже, где "Цирк" получил высшую премию. Отношения с режиссером Г. В. Александровым прервались. Вокруг Столярова выросла невидимая, но непробиваемая стена. После "Цирка" он снимался в картинах "Моряки", "Гибель "Орла", "Самый счастливый", киносказках "Садко", "Руслан и Людмила", "Василиса Прекрасная", "Кащей Бессмертный". Эти ленты снимались уже не на "Мосфильме" и не самыми знаменитыми режиссерами тех лет. Но Столяров свой уход в детское кино никогда не считал ссылкой. Он был влюблен в русскую культуру, историю, фольклор, одарив любовью сыгранных им сказочных и былинных персонажей - Иванушку, Руслана, Никиту Кожемяку, Садко, Алешу Поповича. О славе отец никогда не думал. Однажды нам передали журнал "Синемон", где в обойме имен величайших, по мнению редакции, киноактеров (таких, как Чарли Чаплин и Анна Маньяни), стояло и имя Сергея Столярова - единственное от Советского Союза. Он принял это с юмором, сказав только: а Бабочкин? а Симонов?

Потом была тяжелая болезнь (лимфосаркома), больница 4-го Управления ЦК КПСС в Кунцеве (Кремлевка). После смерти отца народный артист СССР Борис Бабочкин писал о нем в некрологе:

"Ушел из жизни Сергей Столяров, чье имя неразрывно связано со всей историей советского кинематографа, с громадными достижениями таких режиссеров, как Довженко, Александров, Эйзенштейн, Савченко. Артист, чьим творчеством восхищалась молодежь и взрослое поколение тридцатых, сороковых, пятидесятых годов и чьим, может быть, наиболее зрелым, наиболее интересным замыслам не суждено было сбыться. Смерть унесла его в момент творческого вдохновения - он начинал свою первую работу в качестве кинорежиссера и сценариста, готовился к съемкам фильма "Когда расходится туман", сценарий которого написал сам. Уже тяжело больной, он продолжал разработку этого сценария энергично, вдохновенно, с полной уверенностью в будущей своей творческой победе. Уже велись глубокие и серьезные заготовки и для следующей работы - фильма о Дмитрии Донском. Истинно русский художник, оставивший глубокий след созданием образа былинного Садко, Столяров тянулся к русской национальной, патриотической теме - для нее он был создан, для нее прожил свою жизнь.

Мне пришлось быть невольным свидетелем последних месяцев его жизни - он боролся и побеждал свою страшную болезнь, и я могу сказать, что последние полгода он вырвал у смерти всей силой своего могучего организма, усилием воли. (...) Он никогда не будет забыт нами - его друзьями, "товарищами в искусстве нашем дивном". Не забудут его и зрители, не уйдут из памяти Иван Мартынов, Садко, другие его роли, всегда яркие, полные оптимизма, глубоко народные".

"Цирк" и около

У каждого крупного артиста есть роль, определившая его дальнейший творческий и жизненный путь. На мой взгляд, такая роль у Сергея Столярова - Иван Петрович Мартынов из кинофильма "Цирк" (1936). После триумфального шествия "Цирка" по экранам страны отца стали узнавать на улице и называть Мартыновым или Петровичем; он сделался в некотором роде символом эпохи.

То была эпоха устремленности в светлое будущее, громадных свершений - и борьбы с "врагами народа". По окончании съемок "Цирка" накануне премьеры арестовали главного оператора картины В. Нильсона. Он вместе с Г. Александровым снимал "Веселых ребят", был другом отца и уважаемым человеком в кинематографической среде.

Кинокомитет тогда возглавлял Б. Шумяцкий, на одном из просмотров предложивший Г. Александрову некоторые доработки. По воспоминаниям отца, Шумяцкий сказал: "Гриша, ты сделал хороший фильм, я даю тебе месяц - и у тебя будет шедевр". После этого В. Нильсон при помощи мягкого объектива мастерски переснял на "заднике" все крупные планы Орловой.

Отцу было тогда 24 года, а Любови Петровне - на десять лет больше. Вообще нравы того времени отличались, мягко говоря, некоторой странностью. Всем известно, что сценарий фильма "Цирк" написан по пьесе "Под куполом цирка" И. Ильфа и Е. Петрова. Однажды на просмотре рабочего материала авторы стали категорически возражать против изменения текста в каком-то эпизоде и даже предъявили ультиматум: если сцена не будет выполнена по сценарию, они в знак протеста снимут свои фамилии с титров. Б. Шумяцкий посоветовал Александрову оформить конфликт документально и предложить Ильфу и Петрову подписать соответствующую бумагу, что и было сделано. И хотя пьеса "Под куполом цирка" с огромным успехом шла и издавалась, во всех статьях о кинокартине "Цирк" в течение полувека автором сценария назывался Г. В. Александров.

Впрочем, это не единственный подобный случай. Николай Робертович Эрдман - автор сценария "Веселых ребят" - в своей книге "Пьесы, письма, воспоминания" (М., 1990) рассказывает: "Когда фильм был готов и его показали Сталину, еще без титров, Гриша (Александров. - К. С.) приехал ко мне, где я сидел, в Калинин (Н. Р. Эрдман в то время находился в ссылке. - К. С.). Он и говорит: "Коля, наш с тобой фильм становится любимой комедией вождя. И ты сам понимаешь, что будет гораздо лучше для тебя, если там не будет твоей фамилии. Понимаешь?.." Я сказал, что понимаю". Так автором сценария стал Александров...

Так вот, о В. Нильсоне. В апреле 1936 года в журнале "Московский экран" появилась его большая статья "Как мы снимали фильм "Цирк", а в майском номере того же журнала Нильсон уже не упоминается. Автором сценария назван Г. Александров, главным оператором - Е. Петров. У нас хранилась цветная афиша 1936 года с вырезанной из списка создателей картины фамилией Нильсона.

Премьера состоялась в Зеленом театре Центрального парка культуры и отдыха. Для огромного зала специально закупили мощную киноустановку. По всей Москве расклеили афиши (Г. А. был большой мастер рекламы), непосредственно же перед Зеленым театром бросилась в глаза имена только исполнителей главных ролей - Любови Орловой и Сергея Столярова. Оскорбленные таким неуважением ведущие артисты МХАТа П. Массальский и А. Комиссаров отказались выйти на сцену. Отец поддержал их и демонстративно не явился на торжество. Грянул скандал, имевший серьезные последствия. С тех пор Комиссаров и Массалльский в кино больше практически не снимались. Сергей Столяров, в отличие от прочих, не получил никаких наград и навечно оказался в разряде "неуправляемых". Наверное, тогда он и задумался: а каким должен быть артист? Только ли исполнителем, "наемником", комедиантом без всяких нравственных принципов - или художником со своей этической позицией и философией жизни? Кредо актера Шмаги из пьесы А. Н. Островского "Без вины виноватые": "Наше место в буфете!" Неужели так? Нет, так быть не должно!

И отказ отца присутствовать на блистательной премьере уже признанного властью киношедевра никоим образом нельзя объяснить просто капризом. Ведь его переход в новое амплуа - "былинно-сказочное" - был шагом не только проигрышным в смысле денег и карьеры, но и весьма опасным политически. Нет никаких сомнений в том, что разрыв двадцатичетырехлетнего актера с "мэтром", каковым уже являлся Александров (о сути конфликта - глубинного, принципиальнейшего - отец предпочитал не распространяться), имел серьезную причину. И "дело Нильсона" играло здесь, надо полагать, не последнюю роль.

За "Цирк" Г. В. Александров и Л. П. Орлова были награждены орденами, а в 1941-м фильм удостоился Сталинской премии I степени. Столярова не только не наградили, но до 1952 года не допускали до съемок на киностудии "Мосфильм".

Телеграмма

Шел 1941 год. Отец вернулся из ополчения, созывавшегося по знаменитому приказу N 100, и мы отправились в эвакуацию в Алма-Ату. Наша семья ехала вместе с труппой Театра имени Моссовета, где отец тогда работал заместителем художественного руководителя Ю. А. Завадского.

Позже, в 1965 году мы с отцом снимались в Алма-Ате в фильме по сценарию А. Голиева "Спроси свое сердце". Вновь увидел я те места, где жил во время войны. За четверть века все изменилось, я с трудом узнал наш дом и двор, в котором играл с дочкой одной из самых прекрасных актрис театра имени Моссовета Веры Петровны Марецкой.

Сейчас в центре города сооружен великолепный Дворец культуры. Рядом с ним протекает маленький ручеек - та самая речка Алмаатинка, запечатлевшаяся в моей памяти как могучий поток, в котором я с трудом отваживался купаться. Ночью речку перекрывали, и ее вода наполняла многочисленные арыки. Однажды вечером, выходя из столовой-"лауреатника", находившейся неподалеку от нынешнего Дворца, один "крупный писатель", будучи в подпитии, упал в пустой арык. Его спросили:

- Как же ты дойдешь до дома?

- Ничего, сейчас пустят воду, и я доплыву!

По приезде в Алма-Ату нас сразу же обокрали. Жалко было не столько вещей, сколько продовольственных карточек - "рабочей" отцовской, "иждивенческой" маминой и моей - "детской". Чтобы как-то нас поддержать, отец устроился руководителем драматического коллектива в воинскую часть N 378 - училище, в дни войны готовившее командиров-пограничников. Работал он бесплатно, на шефских началах, но поскольку при части имелся громадный сад, нам иногда привозили оттуда яблоки. Сейчас это училище уже в черте города, а тогда, чтобы добраться туда, отцу приходилось садиться на присланную ему лошадь и в сопровождении ординарца через всю Алма-Ату скакать на занятие драмкружка.

Так как продовольственные карточки при утере не восстанавливались, отец, страстный охотник, однажды решил добыть пропитание в горах - взял в реквизите театра старенькую двустволку и отправился в район Медео. Ныне здесь всемирно известный культурно-спортивный комплекс, и трудно себе представить, что в 1943 году это было дикое место со звериными тропами. На одной из них на вторую ночь отец и выследил оленя, рога которого до сих пор украшают наш дом.

Мясо мы сразу же распродали, оставив себе лишь одну оленью ногу. А вечером прибежал писатель Константин Михайлович Симонов с мольбой о помощи: у него годовщина свадьбы с Валентиной Васильевной Серовой, мясца бы к столу... Отец объяснил ситуацию, но Симонов продолжал умолять. Наконец состоялся необычный "бартер": оленья нога за право постановки новой, еще не оконченной пьесы Симонова "Русские люди" в драмколлективе училища. (Позже мы много раз встречались. Я был на открытии мемориала в Бресте в одной группе с маршалом И. С. Коневым и с К. М. Симоновым, который тогда подарил мне и отцу книгу своих военных стихов с надписью: "Кириллу Столярову от Кирилла Симонова". И шутя добавил: "Я ведь тоже Кирилл по паспорту, но ни "р", ни "л" выговорить не могу. Вот и пришлось стать Константином").

Пьесу "Русские люди" отец поставил в военном училище до выхода ее на сцены профессиональных театров. Успех был огромен. Газета "Курсант-пограничник" от 18 апреля 1943 года писала: "Замечательная патриотическая пьеса К. Симонова (...) вначале была поставлена для личного состава нашего гарнизона в клубе училища, а затем и в Доме Красной Армии, (...) где вызвала всеобщее удовлетворение зрителей, давших высокую оценку актерам. (...) Присутствующие на спектакле артисты Театра им. Моссовета также дали положительный отзыв о работе драмкружковцев. (...) Кроме того, пьесу посмотрели свыше шести тысяч бойцов и командиров, отправляющихся на фронт". Та же газета напечатала статью постановщика С. Столярова, в которой говорилось: "Для нас не существовало ни усталости, ни дня, ни ночи. Мы были охвачены одним желанием - сделать волнующий оборонный спектакль, спектакль о силе и могуществе советских людей, о беспредельной храбрости и любви к своей Родине! С какой гордостью и радостью мы слушали аплодисменты зрителей, раздававшиеся после слов Сафонова: "Ты слыхал, писатель, как русские люди на смерть идут?!" Мы чувствовали, что мысли наших героев понятны зрителям, что мы создали спектакль, о котором мечтали! Наш спектакль посмотрели тысячи зрителей. Сделав несколько дополнительных постановок, мы собрали 13069 рублей на постройку танка с именем "Русские люди".

Вскоре после премьеры отцу под расписку вручили правительственную телеграмму:

"Руководителю драматического коллектива артисту Столярову.
Прошу передать участникам драматического коллектива НКВД N 378, собравшим 13069 рублей на строительство танка "Русские люди", мой братский привет и благодарность Красной Армии.
И. Сталин".

"Садко"

1950-е годы, разгар "холодной войны". В Венеции на международном кинофестивале русский фильм "Садко" занял первое место, оставив позади американскую картину "Кровавый плащ", - событие по тем временам далеко выходящее за рамки искусства: тут уже была большая политика (и коммерция). Америка не желала пустить "Садко" на свой кинорынок, однако, по условиям фестиваля, лента, занявшая первое место в Венеции, имела право на прокат во всем мире, в том числе и в США. Передо мной один из номеров "Литературной газеты" за 1952 год, статья В. Маркина "Садко" - красная крамола" по поводу задержки картины на американской таможне: "Член палаты представителей США госпожа Сен-Джордж одержала крупную победу! Нашла "красную крамолу". Она назвала фильм-былину "Садко" насыщенным коммунистической пропагандой. Конечно, у всякого правоверного маккартиста "Садко" должен вызвать приступ ярости. Еще бы! Как повествует фильм, Садко с товарищами превыше всего любит Родину. А это тягчайший грех в глазах тех, кто призывает народы продать свою независимость за пачку долларов. Садко и его товарищи с открытым сердцем предлагают мир и дружбу обитателям иных земель. (...) Вероятно, и здесь проницательная дама из конгресса уловила некий неприятный намек, после чего поспешила занести новгородского гусляра Садко в черный список заподозренных в подрывной антиамериканской деятельности. Так кто же следующий? Эсхил или Микула Селянинович?"

В годы "холодной войны" различные "меры безопасности" в области кинематографа принимались с обеих сторон. Сейчас много говорят о том, как в Советском Союзе из иностранных фильмов вырезали целые сцены, а иной раз к прокату не допускались выдающиеся ленты, занимавшие первые места на Московских международных кинофестивалях. Однако происшедшее с "Садко" в США даже по тем временам представляется чрезвычайным. Отец об этом не знал, да и я узнал случайно лишь в 2000 году.

Оказывается, с нашей картиной поручили "немножко поработать" тогда начинающему, а впоследствии знаменитому режиссеру Френсису Форду Копполе. Ее переозвучили, изменили некоторые неугодные места, вырезали финал, где говорится о родине, о счастье жить на родной земле, дали другое название - "Фантастические путешествия Синдбада" - и выпустили на экраны Америки. Вот так: ни Садко, ни Великого Новгорода, ни России. Исчезло все, о чем в "Литературной газете" от 8 февраля 1955 года писал народный артист СССР Борис Бабочкин:

"Исполнитель главной роли С. Столяров нашел верные, благородно-обаятельные и мужественные черты для образа Садко. (...) Садко-Столяров прост и монументален. Он как бы высечен из дорогого камня. В эпических образах богатырей народ воплотил наиболее типические черты русского человека: его непоколебимую любовь к родной земле, верность своему народу, его смелость, прямоту, честность и могучую силу. Все эти черты в былинах доведены до восторженного предела, до сказочности, до гиперболы. И, несмотря на кажущуюся неправдоподобность, едва ли существуют в литературе произведения более правдивые. (...) Садко - гусляр, купец и дипломат, но и в нем прославляются черты русского богатыря: любовь к родине, честность, смелость и предприимчивость".

Но то США. После Венеции "Садко" с триумфом прошел по экранам всего мира. В 1954 году делегацию советских кинематографистов впервые пригласили в Южную Америку, в Аргентину. В честь наших артистов президент страны Хуан Перрон дал прием. Форма одежды, естественно, парадная: у дам вечерние туалеты, у мужчин фраки. У отца фрака не было! Он нарушил этикет и пришел в пиджаке и вышитой русской рубашке, произведя сенсационный эффект. Аргентинская пресса писала: "Русский богатырь явился на бал в национальном костюме". Президент попросил отца продать ему эту рубашку. Тот в ответ дипломатично намекнул на необходимость заключить торговый договор между Россией и Аргентиной...

Окружение

Кому-то это может показаться странным, но большинство друзей отца не имели отношения к актерской профессии. Он, в частности, очень уважал и ценил океанолога Александра Михайловича Гусева, доктора наук, профессора Московского университета. Александр Михайлович, будучи замечательным ученым, увлекался еще и альпинизмом. Когда во время войны немцы захватили Северный Кавказ и солдаты горной дивизии "Эдельвейс" установили на Эльбрусе фашистское знамя, специальная команда советских бойцов-альпинистов предприняла "ответное" восхождение на Эльбрус и водрузила там красное полотнище. В составе этой знаменитой команды находился и Александр Михайлович Гусев.

Отцу нравилась в нем прежде всего тонкая поэтичность - свойство, очевидно, семейное: Александр Михайлович приходился братом В. М. Гусеву, автору замечательных стихов, а также пьес, в которых отец играл еще молодым актером театра Красной Армии.

Другим близким другом отца был его учитель по стрельбе на круглом стенде Николай Данилович Дурнев - человек чрезвычайно колоритный: огромный рост, широченные плечи, могучая стать. Былинный богатырь, да и только. Чемпион мира и олимпийских игр по стендовой стрельбе. На Играх он ошеломил всех, выбив 200 очков из 200 возможных, - именно после такого фантастического результата Олимпийский комитет пересмотрел параметры этих состязаний. Под руководством Дурнева в конце концов и отец выполнил норму мастера спорта. Они вместе ездили на охоту, хотя охотиться с Дурневым было делом безнадежным: стрельнуть не успеваешь, только смотришь, что за чудеса вытворяет Николай Данилович...

Любил отец писателя Михаила Пришвина. Я помню, с каким удовольствием читал он его рассказы, повесть "Кладовая солнца"; часто цитировал тогда еще не изданное пришвинское письмо: "Я расту из земли, как трава, меня косят, меня едят лошади, а я опять с весной зеленею и летом к Петрову дню цвету. И ничего с этим не сделаешь. И меня уничтожат, только если кончится русский народ. А он не кончится, а, может быть, только начинается". Эти слова всегда жили в душе отца. Оба художника думали, ощущали мир одинаково. Они не были знакомы, но в нашем доме неизменно ощущалось присутствие Михаила Михайловича: как раз тот случай, когда незнакомый человек значит гораздо больше, чем иной рядом живущий. Даже собаку мы завели такую же, как у Пришвина.

По тем же причинам отец любил и уважал Константина Георгиевича Паустовского. Его "Мещерский край" - близкие образы родной для Столяровых лесной Рязанщины, где жил мой дед Дмитрий Иванович и где - прямо в лесу! - моя бабушка Наталья Ивановна родила сына Сергея...

Кончина

Жизнь никогда не баловала отца. Без какой-либо существенной поддержки извне, а чаще всего вопреки внешним обстоятельствам, подобно мощному ледоколу, прокладывал он свой единственный и неповторимый путь в русской культуре. И вдруг внезапный, ошеломляющий зигзаг судьбы - и "истинно русский герой", вдохновенный гусляр, былинный богатырь в пропахшей камфарой и эфиром больничной палате. В первые дни мне казалось, что отец не до конца осознавал случившееся и продолжал жить, как говорят, "по накату": ничего страшного, скоро все это закончится, он вернется домой, и - за дело. Но иногда будто бы сквозила пронзительная печаль в задорном отцовском взгляде, и у меня тоскливо сжималось сердце: вдруг он знает все и этот задор - лишь для нашего успокоения?

Надо было что-то предпринимать, чтобы дать выход его неукротимой энергии. К прошлому возврата нет. Надо сделать так, чтобы перед ним открылись новые перспективы... но какие?

Звонок из больницы. Расстроенный голос отца:

- Принеси "Мукузани" и орехи, после этих облучений, говорят, они кровь восстанавливают...

Принес. Сидим, разговариваем... Чувствую - нить беседы ослабевает, отец рассеян. Да и о чем беседовать? Будущего нет, настоящее пугает неопределенностью - в такой ситуации и воспоминания в тягость. Что-то приходится не договаривать, оба мы это понимаем и оттого страдаем...

И вот однажды глухой бессонной ночью пришло внезапное озарение: я вдруг вспомнил о книге, сопутствующей нашей семье многие десятилетия: "Дмитрий Донской" прекрасного русского писателя Сергея Бородина. Словно распахнулась даль времен: XIV век, преподобный Сергий Радонежский, митрополит Алексий, Дмитрий Донской, духовное пробуждение нации... Утром я уже был у отца.

- Вот книга. Нужен сценарий.

Отец загорелся мгновенно:

- Да, да! И начать надо с кануна Куликовской битвы, с зарождения в народе великой духовной силы. Помнишь, у Ключевского? Да! Сергий Радонежский, озарения Андрея Рублева... Я напишу письмо Бородину.

Ответ последовал незамедлительно, и работа закипела.

Было удивительно, как глубоко отец входил в материал, постигая самую суть той далекой судьбоносной эпохи, растворяясь в легендарных образах. Встречая меня, говорил нетерпеливо-радостно:

- Садись, садись, посмотри, что получается. Вот Сергиев Посад, вот деревня Рязанцы. Откуда, казалось бы, она взялась? А Дмитрий Иванович разрешил людям из поля поселиться на пустоши. Представляешь - сидит князь и принимает беглых от Олега Рязанского, от татар... Или вот еще хороший эпизод, вдумайся: встреча Дмитрия с митрополитом Алексием. Кто такой изначально Дмитрий? Воин - и образованность соответствующая. А перед ним - убеленный сединами хранитель византийской культуры с ее высочайшим полетом мысли. Митрополит наставляет тогда еще парнишку Дмитрия...

И начинался разговор в лицах - откуда только у него силы брались! Болезнь-то все-таки прогрессировала.

К отцу в больнице относились очень хорошо. Нянечки и медсестры приносили ему цветы, поздравляли с праздниками. Между тем на огромной больничной территории за высоким забором шла своя особая жизнь. Здесь совсем рядом с тобой страдали и погибали твои товарищи, друзья. В том же корпусе, что и отец, находился Марк Бернес. Однажды к отцу, когда я сидел у него, пришла лечащий врач и попросила:

- Сергей Дмитриевич, пожалуйста, успокойте его. Он очень раздраженно ведет себя с родными. Если так будет продолжаться, мы просто запретим посещения.

Мы вдвоем отправились к Бернесу. Он сидел в кресле. Взгляд туманный, безжизненный. Отец сказал:

- Марк, что же это? Нельзя так. Мы еще живы, люди смотрят на нас. Надо взять себя в руки - гулять, двигаться. Я вот занимаюсь зарядкой...

Тот оживился.

- Да какая зарядка, Сережа! Радикулит... то здесь, то там...

Оба понимали, что никакой это не радикулит, а лимфосаркома, и что конец уже близок. Но отец стоял на своем:

- Ерунда, пройдет. Вставай, Марк, походи, глотни свежего воздуха.

Он произнес это с такой убежденностью, что на какой-то миг мне показалось: они непременно победят свою смертельную болезнь.

Через несколько недель я повстречал в больнице одного из друзей Марка Наумовича. Был он явно не в себе (я вспомнил фразу: "Человек с перевернутым лицом") и вместо приветствия сказал:

- Идите скорее к отцу.

Отца я застал работающим над сценарием. Сел напротив, ничего не понимая. Он дописал строку и отложил карандаш.

- Марк умер.

И после короткой паузы:

- Надо работать! Тут мысль пришла, как ты смотришь: Олег Рязанский... Если Дмитрий все-таки лесной человек, то Олег, можно сказать, аристократ. Олег Стриженов его, наверное, хорошо бы сыграл.

День этот выдался особенно трудным, мы оба это чувствовали. И меня в который раз поразило самообладание отца.

В недавно изданных дневниках Бориса Андреевича Бабочкина есть пронзительные записи о его встречах с отцом. Вот одна из них:

"Через день после того, как я сюда попал, я позвонил в радиологическое отделение. Столярова позвали, он мне очень обрадовался и на другой день обещал ко мне прийти. Но не пришел, а пришел через день к вечеру. Когда он вошел, мне все стало понятно. Он был уже такой, каким он скоро будет. Он был почти в окончательном своем варианте.

- Почему ты вчера не зашел?

- После процедуры это такая адская боль. Я ходил в три часа ночи по территории и почти кричал от боли.

Потом он немного развеселился, смеялся, рассказывал анекдоты, говорил о своем фильме, который временно законсервировали, говорил, что торгуется с врачами, хочет выписаться через две недели, а доктора хотят его продержать еще месяц.

Но ни одной интонации, ни одного намека на то, что он понимает всю серьезность своего положения. Не говорю - даже безнадежность. Только один раз, когда я сидел с ним и еще с кем-то из их корпуса у них на скамеечке перед ужином, он сказал:

- В конце концов и на Новодевичьем много хороших людей. Петька Алейников там... Да и Миша Названов не такой уж плохой. Во всяком случае, под конец он ко мне не так плохо относился.

Все это было сказано совершенно прозаически. Он как бы абсолютно точно знает, что никакого конца не может быть без какого-то продолжения..."

Огромное мужество и сила духа сделали свое дело. В августе отца выписывают из больницы. Мы были ошеломлены - случилось практически невозможное. Отец вернулся, и все вокруг засветилось иным, радостным светом. Верилось, что так будет всегда.

В августе в Лужниках проходило торжественное празднование 50-летия советского кино. В президиуме среди прославленных деятелей нашего киноискусства - отец. Белоснежная рубашка, знаменитая столяровская улыбка. Многие не верили своим глазам:

- Сережа! Пришел, а мы думали...

- Как дела, Сережа?

Отец, не переставая улыбаться, едва успевал отвечать направо и налево:

- Все хорошо... Все прекрасно...

И у меня на душе было нестерпимо празднично. Светло вспоминалось прошлое, с радостью думалось о будущем.

Однако недолго длился этот праздник. Болезнь неумолимо возвращалась. Все чаще остаток ночи отец проводил на кухне.

И вновь Кремлевка. Вновь облучения, изнурительная химиотерапия. Отец боролся с недугом как исполин, настроенный только на победу. Продолжалась работа над "Дмитрием Донским". Просматривались старые записи, делались новые пометки.

На территории больницы был скрытый деревьями и высоким кустарником овражек, где собиралась очень интересная компания: отец, Александр Трифонович Твардовский, молодой еще Расул Гамзатов, Вячеслав Михайлович Молотов. Горел маленький костерок, велись задушевные беседы. Твардовский рассказывал о своей деревне, о впечатлении, произведенном на него впервые увиденным чудищем - паровозом. Отец вспоминал детство - как батрачил, как доставалось от хозяина...

Когда выходили из овражка, рабочие, косившие поблизости траву, откладывали косы и низко кланялись им.

Однажды я проснулся ночью как от какого-то толчка, с чувством тяжкой тревоги и сразу понял: нужно немедленно ехать в больницу (обычно приезжал часам к одиннадцати). Быстро оделся, выбежал на улицу. Темно. Середина зимы. Слякотная грязная Москва.

Отца я застал сидящим в кресле. Он тяжело, с натугой дышал. Побрит наголо: от химиотерапии лезли волосы. С трудом произнес:

- Что-то плохо спал. Вот, даже кислородную подушку принесли... Видишь, побрили, как Инкижинова...

Отец очень любил этого актера. Инкижинов играл в фильме Пудовкина "Потомок Чингисхана", а потом уехал за границу. Про него мы мало что знали, хотя на Западе он был популярен. "Лысый" имидж Инкижинова позаимствовал другой известный артист, тоже выходец из России, - Юл Бриннер.

Отец все повторял:

- Плохо спал... Скверно спал...

В палате тихо убиралась нянечка. Появилась медсестра.

- Во время пришла, - молвил отец, - я тут брился, порезал губу, и все никак не заживает.

Глядел он спокойно и печально. Я ощутил в нем нечто совершенно ему не свойственно. Сердце свела судорога острой жалости и страха собственного бессилия.

Медсестра принялась готовить какую-то мазь. Приговаривая:

- Сейчас, Сергей Дмитриевич, одну секундочку, сейчас мы помажем вам губу, и все будет хорошо.

Медленно светало. За окном пошел тяжелый мокрый снег. Медсестра молча орудовала тампоном. До меня все никак не доходило, отчего у нее дрожат руки и слезы льются из глаз. Из какой-то немыслимой дали донесся голос отца:

- Ты что, не видишь - человеку трудно, помоги же, возьми лампу, посвети.

Я взял лампу и в этот миг наконец понял: смерть стоит рядом. Медсестра кончила свое дело и быстро вышла. Отец сказал:

- Что-то сердце сегодня... дай-ка подушку.

Он взял мундштук, несколько раз вдохнул, сжал мундштук зубами - и умер. У меня на руках. Я не мог вытащить мундштук - с такой силой были стиснуты его зубы.