Московские истории 

Семьдесят рублей

В этой чудесной истории так много цифр, что поначалу она напоминает научную статью.

Книги, книги, книги... Соблазнов в начале 1980-х было гораздо меньше, чем теперь, в XXI веке. Все тогда жили примерно одинаково: небогато и стесненно; если кто и был богат, то вынужденно скрывал это. Притом культурный уровень среднего россиянина был заметно выше, чем теперь, и книги пользовались всенародной любовью и каким-то сверхъестественным, прямо-таки нечеловеческим спросом... Если до 1917 года тираж обычно составлял три, много пять тысяч и при этом раскупался совсем не моментально (у меня есть каталоги начала XX века: "Всегда на складе имеются следующие издания..."), то в середине 1980-х трехтомник Пушкина разошелся по подписке в количестве 10 700 000 (десять миллионов семьсот тысяч!) - и тут же стал предметом спекуляции. Что уж тут говорить про жалкие тиражи в триста - пятьсот тысяч экземпляров! Ну а если сто тысяч или меньше - хорошая книга сразу становилась драгоценной редкостью. Например, томик стихотворений Пастернака из Большой библиотеки поэта доходил в цене до ста двадцати полновесных советских рублей. Для ясности скажу, что в те годы у многих это была среднемесячная зарплата. Квартиру мы примерно в то же время снимали за восемьдесят рублей в месяц. Приведенные цифры свидетельствуют, что книги тогда были ценностью особой.

Но речь не о книгах, а о связанном с ними чуде.

Чудеса Божьи часто совершаются через людей. Но кто бы мог подумать, что участницей чуда станет меланхоличная Маринка Ромашкина, одолжившая у нас, внезапно потерявших бдительность, сто рублей. Тридцать она - не скоро и со скрипом - вернула, а оставшиеся семьдесят, похоже, решила оставить себе. Между тем денег порой катастрофически не хватало, и я частенько поминал лихом злодейку Ромашкину, ограбившую и без того нищую семью студента...

Через некоторое время мы с сыновьями Данилой и Митей крестились. Православную веру я принял сознательно и, как мне казалось, всерьез старался понять ее и жить ею. Но, как и у большинства новоначальных, самооценка была искаженной, и темное прошлое продолжало в душе свое существование. Например, зная, что православный христианин не должен помнить обиду, но обязан прощать долги, я тем не менее частенько замечал за собой мысли вроде "а Ромашкина-то, собака, денег так и не вернула, дрянь этакая". Отмахивался от собственной подлости как мог, да ведь подлость - не муха, она внутри живет.

И вот однажды стою я вечером на молитве, читаю "Отче наш", а мысли, как это, к сожалению, часто бывает, ушли в сторону, - и вдруг с ужасом ловлю себя на том, что, привычно произнося эти страшные слова - и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим, - я думаю про скотину Ромашкину, которая, подлюка, должок-то так и не отдала...

Зрелище внезапно раскрывшегося собственного двоедушия было впечатляюще безобразным. "Господи, прости нам грехи наши, как и мы прощаем должникам нашим" - и параллельно мысль вроде "да пропади она, эта зараза". Получалось, что я молюсь о собственной погибели. Стало по-настоящему страшно, я рухнул на колени и завопил от всего сердца, крепко ударяя лбом в пол: "Господи, прощаю ей эти дурацкие семьдесят рублей! Искренне прощаю! Помоги мне больше никогда не вспоминать об этом!"

Господь помог, и отлегло, и забыл начисто.

Между тем решительно задумал появиться на свет Александр, очередной мой сын. По этой причине срочно пришлось снять квартиру, причем не выбирая. Так мы оказались в Капотне - это то место, где Москва-река, вобрав в себя всю грязь великого города, вытекает за его пределы. Из окон на горизонте виднелись Николо-Угрешский монастырь и церковь Петра и Павла в Лыткарине. Ближайший храм, Рождества Христова в Беседах, был в получасе ходьбы от дома. Один из наших сыновей во время богослужения ужасно орал, боясь причащаться, и я не знал, что делать, пока не догадался обратиться за помощью к сокурснику Илье Рябцеву, который тогда был ревностным христианином. Он-то, собственно, вскоре после крестин и убедил меня в том, что, придя к вере, нужно быть в Церкви, а не болтаться где попало. Я пытался возражать, но Илья, взяв меня могучею десницею за темно-зеленый галстук (дело было на военной кафедре), отвел непокорного под лестницу и стал там душить аргументами, в привычной ему напористой манере четко выговаривая каждое слово: "А святой апостол Павел во Втором послании к Коринфянам говорит, что..."

Правда была за ними, и я все чаще стал ходить в храм, постепенно узнавая богослужение и проникаясь им. Первыми запомнились вызывавшие непонятную радость слова из ектеньи, которую дьякон произносил густым отчетливым все пронизывающим басом, так что отзывались, отзвякивали стаканчики лампад:

- Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже, Твоею благодатию...

+   +   +

- Понимаешь, Илья, ребенок кричит до поросячьего визга, не хочет причащаться. Что делать?

- Да, непорядок. Случай тяжелый - хотя, впрочем, обыкновенный. Тут нужно Тёму на помощь звать.

Так я познакомился с Тёмой, будущим священником Артемием Владимировым.

Был лютый февраль, переваливало за минус тридцать, и точно помню, что была среда, когда Илья с Тёмой, кое-как одетые и синие от холода, появились на пороге нашей квартиры. Выдыхая морозный воздух и не находя в себе сил раздеться, они некоторое время топтались в прихожей, потирая руки и уши, привыкая к теплу и постепенно обретая дар речи.

А дальше началось - в хорошем смысле - волшебство. Тёма рассказывал о своем детстве, о храме Ильи Обыденного, рядом с которым он жил, и рисовал свой рассказ на листочках: вот дом, вот храм, вот тропинка к храму, а внутри стоит батюшка в красивом облачении, и у батюшки доброе сердце (Тёма рисует сердце), а в руках у него - Чаша, а в ней Господь, а ты стоишь перед нею, скрестив руки на груди ("правая поверх левой, запомни, правая всегда сверху").

Сын мой стоял рядом, склонив голову на плечо Тёмы, и ловил каждое слово, и рассматривал рисунки. Телевизор мы в те времена по убеждению не смотрели - можно представить, какое впечатление производили на ребенка эти чудеса, рождавшиеся на глазах! Сын спрашивал: "А скажите-ка мне, пожалуйста...", - и Тёма отвечал: "Там, в храме, тебя всегда ждут - и священник, и Господь. Им грустно, когда ты долго не приходишь, и это при том, что им от тебя нужно только, чтобы ты... принес сюда свое сердце и был с Богом. И, выйдя из храма, продолжал бы нести в себе Господа, Которому ты причастился..."

Потом пришло время угощенья, и жена пригласила гостей к столу, подчеркнув, что стол постный, поскольку среда. "Хотели было курицу запечь, да вовремя спохватились: день-то постный!"

И тут Тёма вскричал:

- Нет! Я не хочу быть фарисеем!

- Да кто ж вас заставляет?

- Нет! Сегодня особая седмица, когда в среду нет поста, - в это время мы вспоминаем историю про фарисея, который в храме бесстыже хвастался - кому? Господу! - о том, что он, фарисей, делает все правильно, по закону, и постится строго, не то что этот грязный мытарь... А мытарь, понимая, как слаб он, как недостоин и глаза поднять к престолу Божию, только молился: "Боже, милостив будь мне грешному..." Так что я хочу быть не с фарисеем, а с мытарем! Дайте мне курицу!

Тёма говорил убедительно, и курица, моментально пролетев короткое расстояние от холодильника до плиты, оказалась в духовке, а отогревшиеся спасатели, внимая распространявшемуся из кухни запаху, продолжили духовные беседы.

+   +   +

Прошло некоторое время, и весной у нас с деньгами стало совсем туго, так что не хватало на еду. Просить взаймы как-то и не подумалось, а единственной в нашем доме ценностью, подлежащей обмену на деньги, были книги. Я медлил, но когда позвонил тот самый Илья, я сказал, что готов начать расставаться со своей библиотекой.

- Это последнее дело - книги продавать, - решительно и озабоченно ответил Рябцев. - Погоди, что-нибудь сообразим.

Как выяснилось, Илья сообразил обратиться к Тёме, тот - к православным друзьям, они собрали деньги, и уже через день Илья передал их мне. Сумма была немалой по тем временам. Ровно семьдесят рублей.

На этом можно было бы закончить рассказ о маленьком, но несомненном чуде, но как природный тугодум я тогда ничего не понял. И лишь потом, случайно наткнувшись в записной книжке на телефон Маринки Ромашкиной, я с восторгом и ужасом осознал, что Господь вернул мне ее долг, прощенный мною, причем вернул тогда, когда это было особенно нужно...

Кто скажет, что это не чудо?

Графика Т. Никольской