Из записной книжки московского старожила 

Рабочая окраина Москвы: начало XX века

От редакции

Текст под этим условным названием представляет собой компиляцию из разрозненных рукописных материалов автобиографического характера, сохранившихся у потомков автора - Константина Алексеевича Кухаркина (1898-1976), в описываемое время жившего в фабричной Симоновой слободе. Будучи фотолюбителем, он сделал также большое количество снимков, запечатлев многое из того, о чем идет речь в его заметках. Последние, при всей их простоте и безыскусности (сочинение К. А. Кухаркина оставлено нами практически в первозданном виде, подвергнувшись лишь минимальной правке), тем не менее, интересны в двух отношениях. Прежде всего в краеведческом, существенно дополняя - и фактологически, но главным образом эмоционально - наши сведения по истории Симоновой слободы, чему «Московский журнал» посвятил ранее немало страниц (см. примечания). Мы имеем здесь весьма колоритный очерк тогдашних нравов, довольно живо отображающий, в частности, умонастроения людей, на заре советской власти озабоченных созиданием нового социалистического быта. И еще одно любопытное наблюдение. Судя по предлагаемым заметкам, Андрей Платонов творил свой «уникально» вывернутый стиль отнюдь не на пустом месте: подобный способ думать и выражаться имел в те годы массовое распространение. Достаточно прочитать у Кухаркина, как реагировал рабочий человек, увлеченно добывающий из стен Симонова монастыря кирпич для строительства клуба, на замечание А. М. Горького о недопустимости разрушения «старины»: «Не знаю почему (выделено нами. - Ред.), но это подействовало, и три башни и часть стены монастыря остались нетронутыми, а равно и зимний собор». Или как уезжал прославленный полярник И. Д. Папанин после встречи с трудящимися Симоновой слободы: «Народ окружил Папанина и любопытно провожал». Или о том, как в клуб привезли картину, запечатлевшую недавнее выступление здесь Ленина: «Народа наскочило много. (...) Неизвестно как, но на копии картины, что находится в завкоме, физиономия Газе оказалась замазана и вставлена - Д. Барканова. А был ли он (имеется в виду - на ленинском выступлении. - Ред.)?»

Текст печатается с небольшими сокращениями.

Я родился в селе Мышега Калужской губернии (в километре от города Алексина) напротив чугунолитейного завода, принадлежавшего княгине Бибарсовой, в одном из одноэтажных зданий. В этих зданиях (кирпичных и деревянных) с коридорной и квартирной системами располагались спальни для холостяков и бараки для семейных. В селе при церкви была двухклассная церковноприходская школа, которую окончили мой дед (Петр Андреевич) и отец (Алексей Петрович). Завод был единственным, как говорили, хлебом. Отец, Алексей Петрович, работал на этом заводе токарем, а дед мой (будучи крепостным и после 1861 года) - литейщиком и составителем чугуна. Его жена, будучи крепостной, была у княгини в прислугах, а после освобождения - домашней хозяйкой. В документах отца и деда нет других званий, кроме как горнозаводской мастеровой.

В 1904 году дед, оставив семью и взяв расчет на Мышегском заводе, поехал искать, где лучше, то есть в Москву, в Симоново, в Симонову слободу. Здесь жила его дочь замужем за Степаном Федоровичем Шпориным - литейщиком на электромеханическом заводе бельгийского Центрального электрического общества в Москве. Там же работал и его брат, тоже литейщик, Алексей Федорович Шпорин. Они-то и переманили деда. Дед стал работать на заводе составителем чугуна, литейщиком. Здесь он встретил многих своих земляков.

Жили дед и его дочь у Лизина пруда в доме Архипова. Работал он в Москве до 1907 года - заболел и уехал обратно на Мышегу, и там в 1908 году умер. При жизни дед сманил на завод моего отца, Алексея Петровича. Отец, оставив нас в Мышеге, перебрался в Москву, но сразу поступить на электромеханический завод ему не удалось, и он устроился на завод Гоплер, который находился далеко. В 1905 году в апреле он был принят токарем на завод бельгийского общества (в 1906 году завод Центрального электрического общества перешел к русской фирме «Вестингауз», а в 1913 году - в руки русского электрического общества «Динамо»), но пришлось работать также и строгальщиком. В 1905 году в сентябре отец написал, что скоро нас перевезет, ибо очень трудно жить на два стола, и к Покрову мы (мать, сестра и я) переехали в Москву.

В начале жили в маленькой комнатушке в одноэтажном доме Силаевой у Лизина пруда (в доме было три комнаты, и они снимались отдельно), а примерно через год мы перебрались в одноэтажный дом Смирнихи (там было две комнаты). Но он был сырой и холодный, и за зиму все переболели. Окна выходили на улицу, а улица эта была - сплошная грязь, а на другой стороне - забор, коим загораживалось владение Купеческого банка. Улица носила название - Судаковский проезд1, он никогда не просыхал, был почти не проезжим, выбоины были на 3/4 колеса. Ходили мы - где палисадниками, где дворами.

Грязь этого Судаковского проезда и нелады с жильцами заставили отца переехать к осени в дом Орлова недалеко от завода. Там была отдельная комната на втором этаже метров 16, отдельная кухня. Под нами был находился аптекарский магазин Марайн, так что пол был холодный, но жить было сносно.

Симоново тогда (...) считалось местом глухим. В то время вообще не было никаких удобств - освещение керосиновое, форточек не делали (чтобы беречь тепло), уборная во дворе общая, и считалось хорошо, если она при доме, в коридоре. Вода и дрова привозные, магазинов не было, только лавки - Тихомирова, Панкова, Филиппова и другие. Сапожники, старьевщики ходили по дворам.

Симоновка в то время насчитывала (...) около сотни домов - исключительно деревянных, в две-три квартиры, редко в шесть. Крупными домовладельцами были Тихомиров, Сорокин, Панков, Горностаев, Репкин. Народу в слободе проживало порядочно. Рабочие снимали комнаты, но так как надо было оправдать деньги, сами также сдавали койки. Симонов монастырь имел два больших дома для богомольцев, и там тоже проживали рабочие. (...) В 1900-е годы слободу населял исключительно рабочий люд.

Было несколько заводов. Котельный завод американца А. В. Бари2. Там пробивали дырки в листах, грели на горнах заклепки докрасна и склепывали листы, так же делалось и с железными цилиндрами. Завод издавал с утра до вечера большой шум, рабочих называли глухарями, и не зря: они действительно плохо слышали. Разогрев заклепок производили исключительно подростки 10-11 лет, они были подсобниками и молотобойцами. Бари себе больше вербовал в рабочие из Владимирской губернии гороховских клепальщиками, которые по контракту отрабатывали свой срок и возвращались домой.

Электромеханический завод «Вестингауз». Здесь не было ни одного русского начальника цеха, мастера, инженера и директора, только иностранцы. Вестингаузские рабочие считались культурными людьми, они работали по чертежам, с электричеством, заработок их был выше, чем на других заводах.

Рабочие «Вестингауз» были в числе первых по стачкам и забастовкам. Бастовавшие выходили из ворот прямо к заводу Бари и заставляли бариевцев бросать работу, потом все скопом шли на площадь. Собирались на сходки в Тюфелевой роще, но полиция их выслеживала, тогда сборища переносились в другие места: Зюзин лес, овраги под Коломенским и др.

Трубопрокатный завод Гана. Здесь русские работали редко, только чернорабочими, большинство составляли поляки. Некоторые из них обрусели, построили себе дома в Симоновке и стали сдавать квартиры.

В Тюфелевой роще находился химический завод русского акционерного общества «Шеринг». Хотя он был в роще, но доставалось и Симоновке, особенно когда там вырабатывали хлор. На заводе работали больше женщины, и этот хлор сильно сказывался на здоровье, они даже ходили с «желтоковинами», особенно желтыми были обнаженные части тела (руки, лицо и пр.).

Церквей было две: приходская и монастырская, обе древние. На кладбище монастыря были похоронены дворяне и богачи, композитор Алябьев, благодетель Бахрушин. С южной стороны к стене монастыря примыкала большая липовая роща, в которой рабочие заводов тайком собирались на сходки. Сейчас остались жалкие два-три десятка лип, именуемые Липки, и стена с тремя башнями3.

В доме Фокина находилась «казенка», а на Сергиевской площади - трактир Сорокина. Уличного освещения не было, если не считать девять фонарей у пороховых складов. Дороги были не мощеными. Если везешь, ну, скажем, дрова, - пропал - колесо телеги уходит в грязь на 1/2 колеса, и никакие галоши, ботинки не спасут.

Имелось только одно шоссе от Симоновки до Спасской заставы для вывоза продукции с заводов, по которому с криком, свистом, с нахлестыванием лошадей, запряженных цугом в 3-5 троек или пар, вывозилась продуция заводов «Вестингауз», Бари, Гана. (...) У завода «Вестингауз» был тротуар (настил из досок вдоль забора), а между тротуаром и шоссе водосточная яма. И вот, если тебя качнет, то можно изрядно искупаться в этой яме и хорошо перепачкаться. Были случаи, что пьяный угодит в канаву да и кричит: «Тону!»

Сообщения с центром и Спасской заставой города не было, кроме как ногами. Правда, по Москве-реке ходили пароходики от завода Бари до Москворецкого моста с остановками у Новоспасского, Краснохолмского, Устинского мостов. Служащие «Вестингауз» и Бари подвозились линейкой. Это экипаж с упряжкой двух лошадей, между первой и второй парой колес - две долевые лавочки из расчета на четырех человек с каждой стороны. Над лавочками - крыша от дождя, а колени закрывались клеенкой. Но из-за плохого шоссе и колес на железных ободах ездить на линейках было неудобно. Служащие говорили: пока доедешь, кишка кишке шиш покажет, и язык откусишь. Зимой использовались шестиместные сани. (...)

Больниц не было, на заводе «Вестингауз» имелся фельдшер Филипп Максимович Саков, а у Бари - Травин. Вот наши лекаря.

Работали по 10 часов с обедом в 11 часов дня. Заработки были очень и очень низкие, бастовали часто, но погуляют-погуляют - да и попросятся снова работать. Первому мастеру на заводе приходилось угождать. Поклонишься ему, угостишь его в получку, пригласишь на праздник, крестины, свадьбу - значит, отведешь на некоторое время штрафы. Развлечений никаких. Летом - лото, бабки, орлянка. Самая большая отрада - это взять бутылку или самоварчик и сходить в Тюфелеву рощу, полежать на опушке, поглощая хвойный воздух. Смиренные ходили в монастырь или приход послушать пение, посмотреть свадьбу, а после посудачить для препровождения времени. Зимой еще хуже. Темнеет рано, улицы не освещены, в квартирах скученность, тухлота, отсутствие свежего воздуха. Волей-неволей ляжешь и лежишь, гонишь время, ну а по праздникам сходишь днем после обеда посмотреть, как симоновцы дерутся на льду Москвы-реки (...) с мещеринцами, с кожуховцами.

Зимой нам, малышам, в Симоновке было неплохо. Оврагов много, крутые берега Москвы-реки давали возможность на самодельных лыжах или санях весело проводить время. Бывало, придешь домой весь красный от мороза, и чашка супа вроде мала покажется.

Я, будучи мальчиком, часто бегал по Симоновке на церковный двор. Там я видел два сложенные из кирпича в виде пирамиды памятника. На одном написано: «Здесь были келии Пересвета и Осляби», на втором: «Здесь была келия игумена Сергия». В мою бытность эта церковь была приходской, а не монастырской4.

Церковь на Старом Симонове теперь на территории «Динамо», но как памятник старины сохранена. Некогда там, где теперь гаражи завода «Динамо», стоял домик с беседкой, где жил Карамзин, который написал «Бедную Лизу»5. В 200 метрах от церкви (где сейчас ФЗУ, техникум «Динамо») среди нескольких тополей находится пруд. Зеркало пруда было небольшое, но вода ключевая, чистая, из церкви на праздник (после Пасхи) на пруд ходили с крестным ходом. Мы, детвора, в нем купались. На берегу его рос дуб, якобы посаженный игуменом Сергием, а посему там и стояла часовня6. Он назывался Лизин пруд. Есть у Карамзина сочинение «Бедная Лиза», где он пруд описывает, в котором Лиза утонула. Этот участок вскоре стал сдаваться Симоновым монастырем под постройку домов, и они так загрязнили пруд, что уже перестали ходить на него крестные ходы. Также не было возможности купаться, наши заводские фельдшера запрещали: вода была заражена водяной вошью, так называемой дафнией, которую мальчишки ловили и продавали для корма рыб в аквариумах. В советское время пруд как водоем стал не нужен (провели водопровод), и его закопали.

Далее за Лизиным прудом находился большой луг7, но так как он очень эксплуатировался нами, молодежью (играли в горелки, в лапту), его лугом назвать было нельзя, было много песка и пыли, а трава не росла. (...) Еще далее за лугом были построены 8-10 одноэтажных домов в один ряд. В этих домах жили труженики заводов. Там, особенно в дни получек, всегда можно было услышать плач, крик, визг. Это воевали мужья с женами, поэтому поселок назывался Кошачья слобода, Кошачка8. В поселке была баня Машкова - кирпичное одноэтажное здание. Воду привозили из Москвы-реки (Кожухово), озерков (Тюфелева роща) и частично с Таганки (водоразборный кран). Баня имела место для мытья и парилки с керосиново-калильным светом. Конечно, в баню сходить надо, но теснота, грязь и отсутствие воды - обычное явление. Нас, детей, чаще мыли дома в корыте. Летом ходили в Кожухово купаться на Москву-реку.

Далее за Кошачкой было картофельное поле деревни Кожухово, примыкавшей к Симоновой слободе, и Тюфелева роща.

В Тюфелевой роще было три пруда: один - чистый, в нем купались, второй - сильно заросший, в обоих водились караси, третий - «Постылый», так как рядом стоял завод «Шеринг», вырабатывавший хлор. Рощу я знаю с детства. Я бегал туда купаться, за грибами, малиной и ловить карасей. Лес этот был какой-то особенный. Я видел там симпатичный домик князя-кесаря Ромодановского у «Постылого» пруда - он пошел под контору завода9.

Жители Кожухово занимались исключительно огородничеством: сажали картофель, огурцы, капусту. Солили последние и имели большие дошники и погреба. Этим снабжали рынки Москвы. В деревне появились своего рода богачи: Игумновы, Талатуевы, Покрякушкины. Особенно был богат Талатуев, он же и староста церковный. Постарше ребята ходили в наем к кожуховцам, особенно осенью убирать капусту, копать картофель. А после отправились почти всей семьей покопать, поискать пропущенную картофелину. (...) Кожухане не протестовали: землю-то при этом перерабатывали, рыхлили.

Кожухово я знаю с 1906 года, когда стал ходить в земскую двухклассную школу (с 1912 года она стала трехклассной). Это был деревянный рубленный одноэтажный дом с двумя большими (25-30 квадратных метров) классами. Третья комната служила гардеробной (она же и кухня, и сторожка), где просто по стенам были вбиты гвозди. В коридоре стоял большой кафельный бак с угольным очистителем для питьевой воды и общая кружка. Класс насчитывал 45 человек. Парты представляли собой узкие длинные доски, сидели на лавочках по 5 человек. В классе висела доска на стене, стояли стол и стул учителя. (...) Три окна, четыре керосиновые лампы. Был один учитель по грамматике, русскому языку, чистописанию, истории, арифметике. Священник два раза в неделю (среда и пятница) преподавал Закон Божий, славянский язык, пение молитв. В воскресенье мы ходили в церковь и пели на клиросе.

Отсев из школы был очень большой, учительница говорит: «Не годится» - и предлагает устроить ребенка на завод в подсобные. Так некоторые ребята и работали на заводе в подсобных или на посылках с 10 лет.

Я окончил кожуховскую школу в 1908 году, и почти в тот же год в доме Зайцева около Лизина пруда открылась новая школа, тоже земская, но трехклассная. Я был принят туда в третий класс и через год его окончил.

В школе в доме Зайцева устраивали лекции с туманными картинками: из жизни святых (читал священник приходской церкви), батальными о взятии Азова Петром I, из жизни знаменитого Ломоносова, а учительница читала стихотворения.

Все бы хорошо, но навалилась беда. В 1910 году мой отец Алексей Петрович умер. 1 июля 1910 года его схоронили, остались мать, сестра и я, денег нет, жить надо. Правда, мама брала работу по шитью на машинке. (...) По горячим следам она поговорила кое с кем, и меня на лето приняли на работу на завод - мальчиком на побегушках: 10 рублей и те годились. Мне посоветовали идти учиться. В 1911 году в сентябре месяце подали прошение о принятии меня в ремесленно-промышленное Строгановское училище (на Рождественке). Осенью меня приняли в подготовительный класс, так как с таким образованием [сразу в училище]не брали. Класс был очень трудный, но все же я его освоил и сдал экзамен за 4-й класс школы, после чего меня зачислили по конкурсу в училище (из 300 человек приняли 75). Я учился грамоте, технике, черчению, рисованию и ремеслу. Учился неплохо, прошел две мастерские: ткацкую и набивную, чертил неплохо, во всяком случае, справлялся с поручениями и отвечал на вопросы. Началась война... (...) В феврале 1916 года я окончил училище и по светлой памяти отца и деда меня приняли чертежником в техбюро с жалованием 50 рублей. Итак, я на том же заводе, где работали мой дед и отец, но не на «Вестингаузе», а на «Динамо». Будучи чертежником, мне пришлось часто ходить в цеха и разъяснять или, вернее сказать, научать, как надо читать чертежи, иногда находил и ошибки. Начальнику бюро очень понравилась моя работа по оформлению, и тут я стал не последним работником. Наступил 1917 год. (...) В конце февраля я был призван в армию. Дома - горе, беру расчет. Помню, как мне сказал Л. К. Газе, чтобы я зашел к нему попозднее. Я обрадовался, подумал, а может, бронь, но он передал мне на расходы 40 рублей и пожелал вернуться целым и невредимым. Через два дня я был уже на Рогожской товарной станции в теплушке, в которой отправился в Воронеж. (...)

Медкомиссия госпиталя меня освободила от военной службы на три месяца. Я снова в Москве, по истечении срока являюсь в Крутицкие казармы и прошу переосвидетельствования. Меня кладут в лазарет, после на комиссию. 3 июля 1917 года получаю белый билет. Я дома, все обрадовались, но надо кушать, и недели через две я пошел на завод. Меня направили в техническое бюро к старшему групповоду Слабову, но он мне отказал, поскольку лимита нет. Я обратился в завком рабочих, и там мне сказали, что есть письмо с просьбой из Симоновского комиссариата прислать «стреляного человека пограмотней». Я согласился, и мне выписали командировку. Симоновский комиссар Дзяковский и его помощник Боруцкий со мной поговорили и оставили. Вид у меня был болезненный, и Боруцкий назначил меня старшим делопроизводителем. Я работаю, не считаясь со временем, вскоре меня переводят дежурным помощником комиссара. Работа сменная (нас было трое: я, С. И. Макаров, Николай Борисов), никуда ходить не надо, только получше составлять протоколы. Моя работа Дзяковскому понравилась. В ноябре 1918 года помощник по народной охране Бремпель заболел, и мне велели его подменить. Когда я проходил по своему участку, меня на переезде (ветка с бойни на Симоново) обстреляли братья Кондаковы (правда, и я был вооружен, но все-таки пальто мне продырявили в двух местах). Время тогда было неспокойное, и такое случалось, даже убивали милиционеров. Последним был убит милиционер Швецов на мосту в Кожухово (поэтому Кошачка стала называться Швецовой слободой - по его фамилии). Это не прошло даром, и в один из дней приехала с Лубянки помощь. Кожухово оцепили. Пошли повальные обыски. (...) Почти в каждом доме находили огнестрельное оружие, а продовольствие - прямо мешками, деньги - пачками. Было и золото, и серебро. Особенно много взяли у самых богатых: Игумновых, Безпаловых, Покрякушкиных, Талатуевых. Их арестовали и выслали с семьями. Так же поступили и с дубровскии крестьянами. Кондакова взяли, он сознался во всем, и его выслали. После этого хулиганство сошло на нет.

1917 и 1918 годы проработал в Симоновском комиссариате, а осенью 1918 года снова стал работать чертежником по машинам переменного тока на заводе «Динамо». Нес я также и общественные нагрузки: пилил деревья для столбов, а после ходил на квартиры проводить электричество, участвовал в комиссиях, которые мне доверяли. Не прошло и семи месяцев, а я уже числился членом редколегии стенной рукописной газеты (со мной в редколекии были А. Барканов, Корнеева Настя, Васильев). Далее вместо стенной стала выходить регулярная печатная заводская газета «Мотор», в которой я был рабкором. Одновременно меня избрали членом правления клуба «Труд и Творчество». (...) Увлеченный фотографированием, я организовал фотокружок и после им руководил, занимался также в домровом кружке, играл на контрабасе. (...)

В дореволюционное время пыталась молодежь развлечься футболом, и около монастырской колокольни (со стороны пороховых складов) сделали площадку. Но монахи не дали «богохульствовать». Заядлая в футболе молодежь стала ходить в Замоскворецкий клуб спорта. В 1919 году (...) решили устроить клуб спорта около Лизина пруда в доме Смирновой (хозяйка уехала, боясь голода)10.

Почти одновременно наш рабочий старик Миронов выступил на собрании с проектом устройства клуба молодежи в Симоновом монастыре, в архиерейских покоях. Молодежь отозвалась быстро, и после двух-трех субботников покои очистили от мусора и гнилья и покрасили. После выбрали правление, наметили кружки: музыкальный, хоровой, драмкружок, плотницкий и другие. (...) Впоследствии клуб именовался клубом ВЛКСМ.

А. Барканов считал, что не следует создавать разрозненные небольшие клубы, он обещал клуб большой, районного значения. В Симоновке тогда имелось только два подходящих каменных здания: дома складов Восточного общества, в них была контора и жили служащие11. Здесь решили развернуть культмассовую работу. Четырех жильцов постановили выселить, сделать перепланировку. (...) Райсовет здорово помог, ослушаться нельзя. В инициативную группу входили: от завода «Динамо» - Строганов, Кухаркин, А. Барканов, от фармзавода - Гаврилов, от АМО - Смирнов, от райкома - Страздин. Объявили набор в кружки драматический, музыкальный, гимнастический, фото и шитья. Народ с удовольствием откликнулся. Так [в 1919 году] было положено начало подрайонного клуба «Труд и Творчество». Существовал он за счет предприятий Симоновки.

Отделав бывшую кухню, устроили там первую общественную библиотеку. До революции в Симоновке (рассказывали старые рабочие) в трактире Сорокина был клуб, и там работала (после я ее тоже знал) Елена Александровна Кораблева - (...) учительница, которая снабжала рабочих литературой. Она имела также небольшую библиотеку дома. Были библиотеки на заводах Бари, «Динамо». Из всех этих книг и составилась библиотека при клубе, первой заведующей которой стала воспитанница Кораблевой Стефанова. Стефанову сменила Софья Арсеньевна Стрельщикова, а ту - Мария Гавриловна Шахова, работавшая здесь несколько десятков лет. (...)

Далее клуб продолжал расширяться. У Бари получили отдельный кирпичный дом (бывшая столовая) и в нем открыли кино, а в конечном счете [клубу отошел] весь дом Восточного общества. К 1924 году клуб переименовали в Рабочий дворец «Пролетарская кузница».

В 1927 году клуб получил 3 гектара площади на Кошачке. Там устроили летний стадион, в специальной беседке была и летняя читальня, и выдача книг библиотеки. На Москве-реке организовали лодочную станцию12.

Благоустраивалась и Симоновка, теперь она носила название Ленинская слобода. Было проведено электричество, водопровод, дороги покрыты асфальтом. Около монастырской стены построили читальню, тир, понаделали большое количество скамеечек, поставлили много лепных фигур (пионеров, Сталина, Ленина, Маркса), устроили площадку для игры в крокет, посадили зелень - и так Липки превратились в детский парк.

В 1926-1927 годах по Симоновке прокатились недовольства: клуб мал, театр мал, трудно попасть и так далее. Требуется что-нибудь грандиозное - дворец так дворец. С разрешения районого совета стали искать место, где можно соорудить Дворец культуры, и через два месяца место нашлось, а главное - и материал: начали ломать стены Симонова монастыря со стороны пороховых складов. Но это очень долго и хлопотно, пришли подрывники, стены и башни быстро одна за другой были повалены. Потребовалась расчистка места. Конечно, устроили воскресник13. С постройкой Дворца культуры клуб «Пролетарская кузница» перевели в зимний собор монастыря, а освободившееся помещение отдали под поликлинику, в которой Симоновка остро нуждалась. (...) В 1928 году в Симоновку приезжал А. М. Горький и, проходя по Липкам, сказал: «Что вы, безумцы, делаете? Это же старина!» Не знаю почему, но это подействовало, и три башни и часть стены монастыря остались нетронутыми, а равно и зимний собор. (...)

Когда первая Северная Полярная станция завершила свою программу (льдина, на которой высадились наши полярники, достигла Северного полюса), «Рабочий Дворец «Пролетарская кузница» в лице своего правления по договоренности с партийными и профсоюзными организациями решил пригласить товарища Папанина. Я в то время был председателем правления. (...) Для встречи было все готово, зал соответственно убран. Но встал вопрос (...) что мы ему подарим? Решили заказать специальный торт. Торт получился большой, сочный, и сверху мастерски была сделана из сахара палатка и кое-что около - как на снимке, напечатанном в газете. Приехал Папанин. Все места в зрительном зале были заняты, народ встал и сделал очень дружную и длительную овацию. Далее преподнесли Папанину как хлеб-соль этот торт. Папанин очень был доволен, несколько раз благодарил (это все происходило под бурное рукоплескание), а потом рассказал, (...) как выбрали льдину, как сели, как она треснула и так далее. Снова рукоплескания, скандирования: «Слава Папанину!». Утихло. Напоследок Папанин сказал: «Ну что я особенного сделал? Посади вас, и вы бы сделали это. Я выполнял программу», - и, приняв торт, поблагодарил всех. А потом взял только верхнюю часть (то есть то, что было сделано из сахара): «Вот это мне на память». Встреча была окончена. Папанин стал собираться. Мы ему хотели и остальное от торта упаковать, но он отказался: ему, мол, это надоело, а вот палатка понравилась. (...) Стояла машина около дворца, народ окружил Папанина и любопытно провожал. В зале началась художественная часть. Пели, плясали, играли, затем показывали хроникальное кино. (...) Мне надо было уже после (дня через 3) идти в партком и подписать счет затрат (торт стоил 300 рублей). Меня долго товарищ Ефанов мучил, не подписывал, говоря: «Я не знаю, что за торт, я его не ел» (да и я не ел, кто съел - не знаю, говорят, президиум, а так ли?). И через месяц только подписал. (...)

В память о пребывании на заводе Ленина было решено написать картину (имелось несколько фото). В клубе «Пролетарская кузница» появился художник, попросил отвести ему уголок и усилить освещение. Он сделал эскизы с очень многих наших товарищей. Помню, просил прийти Пряничникова, Васильева, Прибылова, меня и других. А после, видимо, у себя дома или в ателье, рисовал картину. Всю зиму художник ходил в клуб, снова и снова проверял себя - поправлял наброски. [Наконец] картину привезли. Народа наскочило много. Все хвалили, а некоторые [высказывали замечания] Художник очень внимательно выслушивал их и делал поправки. На встрече с Лениным присутствовал и Л. К. Газе, он сидел в третьем ряду, кажется. Неизвестно как, на второй копии картины, что находится в завкоме, физиономия Газе оказалась замазана и вставлена - Д. Барканова. А был ли он? (...) Мне рассказывали, что Дмитрий Барканов только в 1925 году приехал на завод, (...) он везде лез и ничего не делал, а как понудят, то сразу заболеет. (...)

1. Ныне - улица Мастеркова. На другой ее стороне находилось владение не Купеческого банка (оно было за Трубопрокатным заводом), а Русского для внешней торговли банка, от которого сохранилось складское здание (Ленинская слобода, 11), построенное в 1909 году.
2. Бывший завод А. В. Бари расположен по адресу: Ленинская слобода, 19. О нем см.: Московский журнал. 2003. N 9. С. 40-44.
3. Имеется в виду территория детского парка между Симоновым монастырем и заводом «Динамо».
4. На самом деле пирамиды стояли на месте прежней церкви и келии преподобного Кирилла Белозерского.
5. Под домом Карамзина имеется в виду «беседка бедной Лизы» на даче Бекетова (см.: Московский журнал. 2000. N 11. С. 41-51).
6. Сведений о часовне обнаружить пока не удалось.
7. Это место примерно соответствует расположению современной площади перед станцией метро «Автозаводская».
8. Официальное название слободки - Лизина.
9. Вероятно, описывается один из домов, построенных Н. А. Львовым. О Тюфелевой роще см.: Московский журнал. 2001. N 9. С. 48-55.
10. Этот клуб был, очевидно, предшественником команды ЗИЛа «Торпедо».
11. Здание существует в настоящее время (Ленинская слобода, 3).
12. Стадион находился приблизительно на месте современной площади перед станцией метро «Автозаводская». Описание клуба и летнего стадиона см.: Рабочий завода «Динамо». М., 1931.
13. Разрушение монастыря осуществлялось постепенно. В июле 1928 г. приступили к разборке колокольни. Собор и часть стены с двумя башнями были взорваны 23 января 1930 года. Об этом подробнее см.: Московский журнал. 1991. N1. С. 32-41; N5. С. 48-50; N11. С. 8-9.

Публикация и примечания М. А. Чусовой
Фотографии автора