Соотечественники 

Шервуд и Гоголь

О Государственном историческом музее в Москве слышал каждый. Но далеко не каждый знает, что строил здание музея архитектор, скульптор и живописец Владимир Осипович Шервуд (1832-1897)1 - один из главных идеологов и теоретиков "русского стиля".

Другое сооружение В. О. Шервуда в Москве - памятник-часовня "Гренадерам - героям Плевны". Он же создал памятник врачу Николаю Ивановичу Пирогову у здания хирургической клиники московской Медицинской академии имени И. М. Сеченова на Большой Пироговской улице. Потомки Владимира Осиповича также оставили значительный след в истории русского искусства (сын, скульптор Леонид Владимирович Шервуд, - автор знаменитого "Часового", старшая дочь Ольга Владимировна - художница, мать выдающегося графика и живописца Владимира Андреевича Фаворского).

Между тем биография В. О Шервуда известна сейчас, пожалуй, лишь узкому кругу специалистов. Сведения о его жизни достаточно скудны. По отцу он происходил из обрусевшего древнего английского рода. Деда Владимира Осиповича, кентского техника Вильяма (Василия Яковлевича), английское правительство рекомендовало императору Павлу I на должность придворного механика. Вильям прибыл в Петербург в числе других иностранных специалистов в 1800 году и остался навсегда в России.

Предки Владимира Осиповича по материнской линии - из Малороссии. Дед, Николай Степанович Кошелевский, принадлежал к старинной казацкой семье. Мальчиком его поместили в петербургскую Академию художеств. Выпущенный по окончании курса с аттестатом первой степени, он стал помощником архитектора на строительстве Исаакиевского собора, потом строил Таврический дворец, принимал участие в прокладке Мариинского канала, устройстве набережной Невы, возведении арки Главного штаба, Михайловского дворца (ныне Русский музей) и других работах. В литейной Петербургского арсенала он соорудил колоссальную печь вместимостью до тысячи пудов.

Последние годы Н. С. Кошелевский жил в Москве, куда переехал, будучи приглашен архитектором А. Л. Витбергом для участия в создании грандиозного памятника-ансамбля на Воробьевых годах в честь победы над Наполеоном в 1812 году (проект остался неосуществленным). Кошелевский был знаком с Александром Сергеевичем Пушкиным. Семейное предание сохранило рассказ о встрече его с поэтом у московского генерал-губернатора. В своих воспоминаниях В. О. Шервуд пишет: "В ожидании приема Николай Степанович мерно прохаживался по зале. В это время вбежал небольшого роста человек с взъерошенными волосами, с заметным беспорядком в костюме. Пушкин только что был возвращен из ссылки. Он буквально бегал по комнате. Кошелевского заинтересовала эта личность, и он, посматривая на него, вынул табакерку. Только что он ее раскрыл, Пушкин бросился к нему и выбил эту табакерку из его рук, страшно сконфузился и начал извиняться. Между ними завязался разговор, вследствие которого Пушкин выразил свое удивление - встретить такого просвещенного деятеля в московском обществе и после, встречаясь с ним, любил беседовать с ним".

Елизавете Николаевне Кошелевской - третьей дочери Николая Степановича - едва минуло шестнадцать лет, когда, увлеченный ее необыкновенной красотой и высокими душевными качествами, к ней посватался третий сын Василия Яковлевича Шервуда Джозеф (Иосиф). Первое время молодые жили в московском доме Шервудов, но вскоре Иосиф Васильевич уехал с женой в купленное им село Ислеево Елатомского уезда Тамбовской губернии, где построил суконную фабрику.

18 августа 1832 года у Иосифа Васильевича и Елизаветы Николаевны родился сын Владимир. Ему исполнилось всего шесть лет, когда умер отец, а вскоре скончалась и мать. Мальчика отвезли в Москву, и он воспитывался у тетушки Марии Николаевны Кошелевской, а восьми лет от роду был помещен в Московский сиротский дом, вскоре преобразованный в Межевое училище. Особое внимание уделялось здесь черчению и рисованию, но изучалась и архитектура, которую преподавал даровитый архитектор и прекрасный рисовальщик П. П. Зыков.

Владимиру прочили карьеру художника. Уже в сиротском доме он устраивал декорации для школьных спектаклей, писал акварелью портреты товарищей. Попечитель училища князь Дмитрий Михайлович Львов, видя способности юноши к искусству, смотрел сквозь пальцы на его невнимание к другим наукам. Все свободное время Владимир отдавал занятиям архитектурой и рисованием. Он часто говорил тетушке, что хотел бы посвятить всего себя искусству, но та настаивала на окончании курса.

Помог случай. П. П. Зыков не уставал рассказывать знакомым архитекторам и художникам о своем талантливом ученике, и вот однажды Владимир получилзаказ на несколько проектов. Гонорар за выполненную работу оказался нешуточным - около 50 рублей. Когда тетушка в очередной раз пришла навестить племянника, он, сохраняя полную невозмутимость, вынул из кармана деньги и отдал ей. Узнав, каким образом они заработаны, растроганная Мария Николаевнасказала: "Я вижу, тебя надо взять. Должно быть, судьба велит идти тебе по стопам своего деда".

При содействии Зыкова Владимир поступил в Архитектурную школу при Московской дворцовой конторе. Директор школы, профессор Федор Федорович Рихтер, оценив способности юноши, хлопотал, чтобы его послали в Академию художеств, но безуспешно. Тогда Владимир перешел в Московское училище живописи и ваяния и в 1857 году получил звание свободного художника "по части живописи пейзажной". Познакомившись через своего двоюродного брата с англичанином Чарлзом Диккенсоном, контора которого находилась в Москве, он в начале 1860-х годов отправился в Англию писать портреты самого Черльза и членов его семьи.

В Англии Шервуд прожил пять лет, занимаясь живописью и архитектурой. Вернувшись в Россию, открыл в Москве художественные классы. Им создан ряд портретов, в том числе А. В. Станкевича, А. И. Герье, Б. Н. Чичерина, Н. X. Кетчера, М. Ф. Корша, О. В. Ключевского, А. И. Кошелева, Ю. Ф. Самарина, В. А. Долгорукова. В 1868 году за картину "Беседа Христа с Никодимом" Академия присвоила ему звание классного художника третьей степени, в следующем году за представленные на выставку портреты - художника первой степени, а в 1872-м -академика живописи.

Широко известна скульптура В. О. Шервуда "Боян", готовившаяся для Исторического музея и получившая премию на Всероссийской выставке 1882 года. Один из посетителей его мастерской так описывает изваяние: "На земле полулежит титанический вещий старик в рубахе, портах и плаще. Густота волос, бровей и бороды соответствует эпической мощности торса. С земли приподнята согбенная верхняя часть тела, голова с напряженным вниманием протянута к апостолу (Андрею Первозванному. - В. В.); могучие руки приложены к первобытной арфе, одна упирается в нее, другая уже соскальзывает со струн".

Шервуд часто выступал и в качестве публициста. В 1880-1890-х годах он сотрудничал в "Московских Ведомостях", "Русском Обозрении" и других изданиях. Из его работ по теории искусства обращает на себя внимание "Опыт исследования законов искусства. Живопись, скульптура, архитектура и орнаментика" (1895).

Похоронен Владимир Осипович на старом кладбище Донского монастыря.

+   +   +

В жизни В. О. Шервуда был эпизод, которому сам он придавал особенное значение и которому посвятил несколько страниц своих "Записок" (ныне хранятся в Российской государственной библиотеке). Ниже мы приводим этот отрывок, озаглавленный "Вечера у Шевырева (Гоголь)", датированный 14 ноября 1895 года и интересный тем, что не только многое объясняет в судьбе Шервуда-художника, но и содержит новые, неизвестные ранее факты гоголевской биографии.

Они познакомились, видимо, в 1850 году через Степана Петровича Шевырева, друга Гоголя, профессора Московского университета. В ту пору Шервуд учился в Архитектурной школе и зарабатывал на жизнь частными уроками. Дату знакомства помогает установить записная книжка Гоголя, где есть краткая пометка, относящаяся к 1850 году: "Шервут". В комментариях академического полного собрания сочинений Н. В. Гоголя отмечено: "Шервут - лицо неустановленное". Имени В. О. Шервуда мы не встретим ни в биографической, ни в мемуарной литературе о писателе. Вот контекст, в котором "Шервут" упомянут у Гоголя:

"Шевыреву о Рихтере. У Рихтера о школах архитектур[ы] и рисованья и юношах, годных в учители, о бедных, дающих уроки рисованья, о рисовальных школах и книгах, издан[ных] рисоваль[ными] школами. (...) Шервут".

В "Записках" Шервуд рассказывает, что Шевырев, видя ограниченность его средств, поручал ему небольшие заказы. В распоряжении Шевырева находились гоголевские деньги, которые предназначались "на вспоможение бедным людям, занимающимся наукой и искусством". Возможно, Шевырев помогал Владимиру Осиповичу именно из этих средств. Среди новых сведений, сообщаемых Шервудом о Гоголе, важен прежде всего сам факт знакомства последнего с безвестным тогда художником. Примечательно описание (отчасти со слов Шевырева) того, как работал Гоголь. Рассказ о чтении Гоголем "Ревизора" в Италии в некоторых деталях перекликается с тем, что сообщает в своих воспоминаниях известный художник-гравер, ректор Академии художеств Ф. И. Иордан.

Среди персонажей "Записок" - люди из ближайшего окружения Гоголя: художник Александр Иванов, историк М. П. Погодин, искусствовед и математик Ф. В. Чижов, публицист Ю. Ф. Самарин, актер М. С. Щепкин, доктор А. Т. Тарасенков... Кстати, Тарасенков не являлся, как иногда утверждают, домашним врачом Гоголя - до предсмертной болезни писателя они были едва знакомы. Из "Записок" следует, что Тарасенков пользовал семью графа Александра Петровича Толстого и взялся лечить Гоголя лишь потому, что тот жил в доме графа. Известные воспоминания Тарасенкова "Последние дни жизни Н. В. Гоголя" основаны не только на личных наблюдениях, но и на сведениях, полученных от других лиц. В данной связи любопытно замечание Шервуда о Тарасенкове: "Он был, между прочим, доктором Толстых и следил последнее время за болезнью Гоголя, которую и описал в брошюре и где, между прочим, были ему сообщены и мною некоторые факты".

Отрывок "Вечера у Шевырева (Гоголь)" печатается с небольшими сокращениями. В оригинале это - не без труда прочитываемая карандашная скоропись. Нами восстановлены сокращенные В. О. Шервудом отдельные слова, учтены цифровые и условные обозначения, текст разбит на абзацы, имеющиеся в нем некоторые стилистические погрешности не исправлялись.

+   +   +

"Не раз случалось бывать на вечерах у Степана Петровича (Шевырева). Народу было много; видел я там Погодина, Аксаковых и Гоголя. В это время много было говорено о Рафаэле и вообще о западном искусстве. Наши славянофилы были хорошие знатоки европейской цивилизации. Высказывались мнения и о возможностях русского искусства, причем все разговоры сосредоточивались на Александре Андреевиче Иванове. Шевырев, Гоголь, Чижов посылали Иванову древние иконы. Гоголь был другом Иванова, он сам рассказывал мне, что спал с ним на одной кровати, и для меня не осталось никакого сомнения, что вся сила высокорелигиозного одушевления и традиционность типов Иванова в его картине "Явление Христа народу" было наполовину делом так называемых "славянофилов".

(...) Смолоду я был очень осторожен. (...) Общество было выше меня, и я держался в нем, как ученик. (...) Меня очень занимал Гоголь. Его рассказы из тех произведений, которые были у него на очереди. (...) Гоголь производил поражающее впечатление своим искренним юмором, (...) он изменялся в лице, как будто и самый костюм на нем становился другим, и он, меняя всевозможные голоса, рассказывал сцены из своих произведений. Приведу рассказ Ю. Ф. Самарина, поскольку я его помню, конечно, как в Италии впервые русским друзьям читал Гоголь "Ревизора"2. Одна из особенных черт гениальных людей, которая так резко выдавалась у Гоголя, это способность уходить в себя, как будто он не замечал окружающего. "Мы уже давно собрались, - говорил Юрий Федорович, - в большой зале; недалеко от двери был поставлен стол, две свечи и стакан воды. Все ждали с нетерпением появления Николая Васильевича. Дверь отворилась, и, бледный как мертвец, с серьезным, значительным выражением лица, с тетрадью в руках, вошел Гоголь. По обыкновению он читал, как самый превосходный актер: он не называл имен, но по изменению голоса можно было догадываться о лицах. И в то время как все не могли удержаться от невольного хохота, Гоголь, все такой же бледный и серьезный, спокойно сидел, и ни один фибр его лица не дрогнул при общем заразительном смехе!"

Вообще он казался серьезным: [сидел], понуривши голову, прядь волос спадала на его лоб и придавала ему еще более унылый вид, но черты лица его были ясны: он не хмурился; можно было думать, что это эпическое спокойствие как бы выражало его равнодушие. Он редко улыбался, да и улыбка его была скорее насмешливая, чем добродушная. Одевался он франтом, носил альмавиву3, только в последние годы его жизни я его встретил раз в дождливую погоду в шинели, которая была сделана из такого простого материала, что вся как-то торчала во все стороны, и это далеко не было элегантно.

Гоголю я также был рекомендован, и после нескольких вечеров как-то раз он незаметно пересаживался с одного стула на другой и наконец как будто нечаянно очутился рядом со мной. Я невнятно сделал ему несколько вопросов, и тут он впервые высказал мне надежды свои на будущность русского искусства: живописи и архитектуры. Странно, что он [так] чувствовал русскую архитектуру. Он рассказал о других архитектурах, о каком-то смешении разных стилей, говорил, что железо как новый материал достигло возможности игривых, живых форм, парящих ввысь; вместе с тем он восхищался и египетским стилем, его примитивной и изящной раскраской, и хотя не упоминал о русском стиле, но все те элементы, на которые он указывал, действительно составляют стороны русского зодчества.

Гоголь позвал меня к себе, и вот в первый раз я забрался к нему на Никитский бульвар в дом графа Толстого. Он жил внизу, где и скончался. На диване карельской березы с клеенчатой или кожаной обивкой сидел в халате Николай Васильевич. Перед ним - круглый стол того же дерева, на котором лежали буквально клочки бумаги в виде каких-то треугольников, листков, оторванных от писем, на которых было написано по нескольку слов. Я спрашивал потом Шевырева, что это за явление? Николай Васильевич, прежде чем окончательно написать свое произведение, (...) только те слова, которые производили сильное впечатление, - он записывал. Словом, он собирал так одни бриллианты и потом со всем искусством соединял их в целое. Я часто думал, что самое высокое проявление литературы есть поэзия. Не говоря уже о высоком поэтическом одушевляющем построении, она имеет и краткость, и силу, и необыкновенную благозвучность, которая составляет величайшую прелесть человеческой речи; поэтому поэтов всегда цитируют; но, увы, многих прозаиков речения цитировать нельзя (...) а Гоголя-то, оказывается, цитировать можно. Я знал людей, которые наизусть знали его целые страницы. Возьмите вы любые десять строчек из Гоголя, вы найдете в них интерес. Вот эта ювелирная работа - такое любовное отношение к слову - и делает истинного художника, каким был Гоголь.

"Что вы компонуете?" - спросил меня Николай Васильевич. В это время я сочинял большую композицию "Смерть Самсона". Конечно, это был детский лепет. Я рассказал Николаю Васильевичу, что мне хочется изобразить пир филистимлян, жертвоприношения Молоху, разнузданность земных страстей, и в это время Самсон раздвигает колонны - в мощной и крестообразной позе. Словом, люди увлекаются, не думая, что над ними каждый час может разразиться страшная гроза. Гоголь знал, как трудно писать большие картины - по работе Иванова; рассказал мне весь ужас этого подвига и закончил такими словами: "Я знаю, вам хочется расписать Кремлевскую стену, но погодите, смиритесь до возможности, и если вам предложат расписать блюдо, то делайте и это, но так, чтобы вы могли себе сказать, что лучше этого я не могу сделать, и поверьте, что вы этим путем пойдете вперед и будете достойны служить своему Отечеству!"

Я никогда не решался посещать его без его приглашения. Случалось, кому-нибудь нужен урок из его знакомых, он рассказывал про этих людей, делая очень тонкие и меткие замечания, и давал советы, прежде чем познакомить меня с этими людьми; но когда отдельная речь кончалась, я вставал, и он часто удерживал меня, но я заявлял ему, что не имею никакого права для своего удовольствия или даже пользы отнимать у России драгоценные минуты его творчества.

Наконец я узнал, что Гоголь захворал. Я явился на его квартиру, чтобы узнать о его здоровье, и Алексей Терентьевич Тарасенков передал мне все подробности. Положение было трагическое. Его подозревали в сумасшествии, его подозревали в каких-то изумительных болезнях, но, по свидетельству Тарасенкова, ничего подобного не было. Тут приехал к нему вице-губернатор Капнист и еще несколько друзей, и все они стоят в комнате, где лежал на диване Николай Васильевич. Он был лицом к стенке дивана, на которой висела икона. Но друзья были неосторожны, и до Гоголя долетело слово, из которого он ясно мог понять, что они считают его умалишенным. Капнист твердил: "Бедный Колушка, бедный!" Но Гоголь обернулся и говорит ему: "У вас в канцелярии десять лет служит на одном месте чиновник, честный, скромный и толковый труженик, и нет ему ходу и никакой награды; обратите внимание на это, ваше превосходительство, хотя бы в мою память"4. Кто же в это время имел больше здравого смысла и справедливого отношения к жизни.

Не стану повторять, что уже написано в брошюре Ал. Т. Тарасенкова о последних минутах Гоголя, несомненно для меня одно, что болезнь Гоголя была органическое, наследственное расстройство желудка; я слышал от него, как они в Италии пировали в каком-то отеле, и Гоголь становился на бочку и произносил похвальные речи повару. Но эти обеды ему никогда не проходили даром. Он сам рассказывал мне, как он хворал желудком. Дело в том, что его отец умер на том же году жизни и таким же загадочным недугом5, в котором все-таки было заметно органическое расстройство желудка.

Когда Николай Васильевич лежал больной, приехал Михаил Семенович Щепкин и звал его на блины: была масленица, и так рассказывал аппетитно о своих блинах, что у Гоголя невольно загорелись глаза: "Отойди ты от меня, сатана, ты меня искушаешь".

Не стану описывать возмутительное отношение к похоронам Гоголя, того Гоголя, который написал Тараса Бульбу, который до сих пор подымает дух не только русского, но и всего славянства. Не могу не упомянуть, что в Англии некто написал несколько писем, которые вызывали патриотические чувства, и парламент за три-четыре письма назначил ему громадную пожизненную пенсию. Вот это так.

Слова Гоголя точно были пророчеством: мне пришлось рисовать блюдо на коронацию великого Государя Александра Николаевича, и блюдо это одним материалом - золотом - стоило 40000 рублей.

Все же я был очень молод и скорее чувствовал, чем понимал этих великих людей".

1. Дата рождения В. О. Шервуда уточнена по архивным источникам.
2. Известно, что в 1841 г. в Риме Гоголь читал "Ревизора" у княгини 3инаиды Александровны Волконской в Pallazzo Poli. Однако сведениями о присутствии на этом чтении Ю. Ф. Самарина мы не располагаем.
3. Широкий мужской плащ-накидка без рукавов, модный в первой половине ХIХ в.
4. Этим чиновником был сын священника Иоанна Никольского, настоятеля церкви преподобного Саввы Освященного на Девичьем поле, духовника Гоголя.
5. Гоголь умер на 43-м году жизни, его отец - на 48-м. По свидетельствам современников, Гоголь был убежден, что ему суждено умереть в том же возрасте, в котором умер его отец, и от той же болезни. По поводу диагноза предсмертной болезни писателя у специалистов нет единого мнения.