Нравы и характеры 

Загадки Кота-Мурлыки

«Это был старый и весьма почтенный Кот, но, к сожалению, полный всяких противоречий. (...) Он был, бесспорно, почтенный Кот, но всегда вооружался против всякого почтенья, называя его китайской церемонией. (...) Он любил науку и терпеть не мог ученых. Любил искусство и ненавидел искусников: в особенности таких, которые всю свою жизнь пели фальшивые ноты.

Одним словом, это был очень оригинальный Кот, хотя всякую оригинальность не любил и преследовал: во-первых, уже потому, что никак не мог отличить оригинальное от модного, а главное, потому, что все оригинальное, по его мнению, заслоняет от нас все обыкновенное, простое, что мы должны изучать или что требует нашей помощи».

Так впервые в 1872 году рекомендовал своего героя автор «Сказок Кота-Мурлыки» Николай Петрович Вагнер - 43-летний профессор зоологии, почетный член Петербургского университета.

Если исходить из вполне обоснованного утверждения, что всякий пишущий в конечном итоге пишет о себе, характеристика Кота-Мурлыки выглядит весьма забавной. Н. П. Вагнер «терпеть не мог ученых», однако был известным ученым, «ненавидел искусников», однако был заметной фигурой и в мире искусства. А уж что до нелюбви к «оригинальности», то тут совсем смешно - в своем времени и кругу Николай Петрович был одной из самых оригинальных фигур, оригинальных настолько, что многие считали его попросту сумасшедшим.

Казалось бы, Н. П. Вагнер вовсе не является загадочной персоной в русской истории. Его жизнеописания, списки трудов, достижений и наград легко можно обнаружить в основных изданиях и по истории русской зоологии, и по истории русской литературы, и даже по истории мистических учений конца XIX века. Беда, однако, в том, что эти жизнеописания, на первый взгляд, не имеют между собой ничего общего, будто речь идет о разных людях. Единственный биограф, более или менее полно, да к тому же достаточно тактично и доброжелательно отразивший все стороны деятельности Вагнера, - Владимир Михайлович Шимкевич1, начинавший научную карьеру в качестве ассистента последнего. Однако он познакомился с Вагнером, когда тому было уже 56 лет, а оставленный им словесный портрет относится, вероятно, к еще более позднему времени, ибо Николай Петрович запечатлен Шимкевичем «в виде седенькаго старичка, уже согбеннаго годами, но еще недряхлаго, со странным, почти стеклянным взглядом, всегда устремленным куда-то мимо собеседника».

Куда был устремлен его взгляд? Попробуем понять. А если и не поймем, то по крайней мере будем снисходительными к тому, чего понять не можем.

От Николеньки к Николаю

Николенька (ведь не Николаем Петровичем звали его в детстве!) родился 18 (30) июля 1829 года в большой дворянской семье. Семья жила тогда на Богословском заводе Верхотурского уезда Пермской губернии, где служил врачом отец, Петр Иванович Вагнер (1799-1876), выпускник Дерптского университета, доктор медицины. О детских годах Вагнера сохранилось лишь его собственное свидетельство, записанное спустя полвека. Свидетельство несколько одностороннее, ибо автор отнюдь не намеревался изображать свое детство, а только откликался на приглашение Санкт-Петербургского комитета грамотности принять участие в составлении перечня книг общеобразовательных и тех, которые произвели на него наибольшее впечатление. Однако односторонность вполне искупается подробностью и искренностью: как это часто бывает, вполне формальная задача вызвала к жизни целый поток воспоминаний и мыслей, озаглавленный «Как я сделался писателем? (Нечто вроде исповеди)». Здесь за частоколом названий книг то и дело мелькают подробности жизни семьи Вагнеров - семьи, вероятно, довольно обычной для своего времени и круга. Однако теперь, почти через 200 лет, нам, не жившим подобной жизнью, эти подробности кажутся иногда цитатой из Пушкина или Толстого. Свою раннюю чуткость к «ритмической гармонии» слова, возникшую прежде понимания смысла, Вагнер считает всецело заслугой старой няньки, крестьянки Натальи Степановны Аксеновой, «личности весьма своеобразной и даровитой». «Она последовательно вынянчила моих сестер и брата и постоянно выказывала нам такую теплую и сильную привязанность, как будто мы все были ее собственными детьми». В точном соответствии с законом жанра нянька пела детям старинные песни и баллады «в долгие зимние вечера, (...)сидя за своим неизменным шерстяным чулком». Интересы мальчика определялись и тем, что «в то время (...) занятия каждой интеллигентной семьи, кроме обычных житейских хлопот, забот и мелких развлечений, сосредоточивались на литературе и музыке. Рассказы отца и матери об опере и балете на сцене Большого театра в Петербурге сильно затронули (...) детское воображение». Восьмилетний Николенька «делал кукольный театр, декорации и актеров из бумаги и разыгрывал (...) оперу перед глазами (...) маленьких сестер и (...) дворни», рассматривал старинные гравюры в энциклопедиях «Зрелища вселенной» и «Библиотека путешествий». «На столах нашей квартиры постоянно лежали или повести Марлинского, или поэмы и стихотворения Пушкина, или баллады Жуковского». Домашнее образование детей контролировали родители - тома журнала «Живописное обозрение» давались для прочтения только старшим сестрам (кончившим курс в Екатерининском институте) и затем тщательно прятались. Николенька читал специально для него выписываемый «Детский журнал» и обязан был ежедневно заучивать фразы из французского учебника и отвечать урок матери.

Отец нашего героя, помимо литературы и музыки, интересовался полезными ископаемыми Урала и даже открыл минерал, названный им «пушкинитом» (в честь графа Мусина-Пушкина, попечителя Казанского округа). В 1840 году Вагнер-старший занял место экстраординарного профессора по кафедре минералогии и геогнозии в Казанском университете. Семья переехала в Казань, и 11-ти лет Николай был определен в частный пансион М. Н. Львова, а впоследствии перешел в Казанскую гимназию. В пансионе Николай начал писать стихи и рассказы, издавать собственный рукописный журнал, увлекся рисованием. «Я помню также, что в 14 лет я собирал моих братьев, сестер и чужих детей, усаживал их в зале и целые часы рассказывал им экспромтом какую-нибудь бесконечную сказку, в которой не было ничего, кроме фантазии» (забегая вперед, отметим, что позднее очевидцы преподавательской деятельности Николая Петровича отзывались о нем как об исключительно плохом лекторе. Наверное, сказки он рассказывал куда лучше, ем читал курс зоологии беспозвоночных).

Однако в последнем классе гимназии Вагнера «начала увлекать одна страсть», которая захватила его «всецело и крепко держала в своих когтях почти целых десять лет. Я говорю о страсти к энтомологии или, вернее, к собиранию насекомых и составлению из них коллекций. Понятно, что все другие привязанности отошли на второй план». Эта новая страсть привела Николая в 1845 году на отделение естественных наук Казанского университета.

Между прочим, в том же университете в то же время учился Александр Бутлеров - будущий великий химик. Они подружились на всю жизнь, и в статье Н. П. Вагнера, посвященной памяти Бутлерова2, встречается немало интересных подробностей, характеризующих студенческие годы самого Николая. Прежде всего здесь мы находим единственное описание внешности юного Вагнера (фотографий того времени не сохранилось): почти ребенок «с довольно большими зелено-серыми глазами, с непокорными волосами, которые постоянно торчали вихрами то там, то здесь - и с большими выдававшимися как бы оттопыренными губами». Ростом он был настолько мал, «что во всех лавках не могли найти шпаги настолько короткой, чтобы она не заходила ниже щиколотки, и принуждены были обрезать почти на вершок самую короткую шпагу, какую находили в гостином дворе»3. Николай Вагнер, Александр Бутлеров и третий их приятель, Дмитрий Пятницкий, все годы учебы в университете просидели на одной скамье, вместе готовились к экзаменам, вместе совершали загородные прогулки. «И когда смеркалось, то мы возвращались домой по главной, Воскресенской, улице. Я садился на плечи к брату Пятницкаго - Николаю, который был высокаго роста, и накрывался его шинелью. От этой комбинации выходила фигура колоссальнаго, фантастическаго роста. Мы все шли поодаль и наблюдали эффект ее впечатления на прохожих. Все с ужасом сворачивали с тротуара и долго, с изумлением смотрели на нее, а некоторые при этом даже крестились».

Вагнер и Бутлеров страстно увлекались коллекционированием бабочек4. Летом 1846 года профессор П. И. Вагнер возглавил экспедицию в южные заволжские степи для сбора коллекций растений и насекомых. Участниками экспедиции стали все три неразлучных приятеля.

Не оставлял Вагнер и литературной деятельности. В 1848 году он опубликовал в журнале «Русская иллюстрация» два небольших научно-популярных очерка: «Жуки атехви» и «Жуки могильщики». «Кроме [очерков], я послал в редакцию целую тетрадку ребусов, из которых она многие напечатала в течение года. Послал также несколько карикатур на русские пословицы, которые неизвестно почему не были напечатаны».

В 1849 году Николай окончил отделение естественных наук Казанского университета со степенью кандидата и золотой медалью за представленное сочинение «О лучших характерных признаках для классификации насекомых». Работал преподавателем естественной истории и сельского хозяйства в Нижегородском Александровском дворянском институте, затем стал адъюнктом Казанского университета, где в 1851 году получил степень магистра зоологии за сочинение «О чернотелках (Melasomata), водящихся в России».

Пока все идет нормально. Симпатичный романтичный мальчик, увлеченный и в меру хулиганистый студент, начинающий ученый - и ровно никаких странностей, а уж тем более поводов видеть в нем сумасшедшего.

Открытия духовные, зоологические, литературные

В том же 1851 году, когда была получена магистерская степень, произошло событие, возможно, куда более важное для Вагнера: «В это время я простудился, схватил воспаление желудка и около трех недель провел в постели. (...) И вот при этом безвыходном положении, не имея возможности получить помощи от обыкновенных человеческих сил, я обратился к помощи иных высших сил и горячо молился, чтобы мне была послана необходимая крепость. (...) В первый раз в жизни я взял в руки Евангелие с желанием познакомиться, насколько можно основательно, с учением Христа. Помню, чтение первого Евангелия произвело на меня сильное и тяжелое впечатление, и только Евангелие от Иоанна примирило меня с Небом. Но вскоре началось совершенно противоположное течение, в другую сторону. Окруженный в Казанском университете (...) молодыми профессорами, моими товарищами, (...) я невольно подчинился их влиянию и начал вдумываться в простое и великое учение великого Учителя, причем многое казалось мне в то время исполненным противоречий, которых я не мог примирить».

Впрочем, духовные искания, похоже, вовсе не мешают профессиональной карьере - как на поприще зоологии, так и на литературном. Вагнер удостаивается докторской степени за диссертацию «Общий взгляд на паукообразных», печатает статьи в «Вестнике естественных наук», ездит в научные командировки за границу. В 1860 году он утверждается профессором зоологии, с 1861 по 1864 год редактирует «Ученые записки» Казанского университета.

В 1862 году в работе «Самопроизвольное размножение гусениц у насекомых» Вагнер впервые опубликовал установленный им факт педогенеза (девственного размножения) в личиночном состоянии, когда личинки двукрылого насекомого из группы Cecidomyidae размножаются, развивая внутри тела такие же новые. Факт этот казался настолько невероятным, что русские академики Бэр и Брандт решились представить работу Вагнера на соискание Демидовской премии лишь после того, как лично убедились в безошибочности открытия, а Зибольд, основатель и редактор известного журнала «Zeitschrift fur wissenchaftliche Zoologie» в течение двух лет не решался печатать присланную ему Вагнером статью. Но в конце концов открытие принесло автору Демидовскую премию Академии наук, премию Бордена Парижской академии и мировую известность, и, похоже... изрядную долю самоуверенности на всю оставшуюся жизнь. Ибо, как пишет В. М. Шимкевич, впоследствии в ответ на критические замечания по поводу явных ошибок в его работе Вагнер отвечал: «Пэдогенезу тоже не верили, а оказалась - правда» (ту же аргументацию, по свидетельству Шимкевича, Вагнер употреблял в защиту «различных спиритических невероятностей»).

Самоуверенностью ли считать это или верой в свои силы - дело вкуса. Но когда в 1868 году в России впервые вышел перевод сказок Андерсена, 39-летний Вагнер, прочитав их, с легкостью заметил: «Многие из них мне (...) понравились, но многими я был недоволен, находил их слабыми и задал себе вопрос: неужели я не могу написать так же или лучше?» В течение следующих трех лет Вагнер сочиняет около дюжины сказок, позже составивших первое издание «Сказок Кота-Мурлыки». Одновременно он, соблазненный объявлением в журнале «Нива» о премии в тысячу рублей за «повесть из русской жизни», в два месяца пишет такую повесть и публикует ее в «Русской Мысли» под названием «К свету».

Дело, конечно, не в жадности. По словам все того же Шимкевича, Вагнер не раз говорил, что смотрит на литературную работу как на средство к существованию. Возможно, он отчасти и лукавил, писать ему явно нравилось. Но вопрос о средствах к существованию действительно стоял остро. Несмотря на приобретенную благодаря открытию педогенеза мировую известность, сам Вагнер считал «тогдашнее (1864 год) материальное положение ординарного профессора весьма не блестящим». В 1969 году в переписке А. О. Ковалевского с И. И. Мечниковым обсуждается желание Вагнера сменить Казанский университет на Петербургский. При этом главный вопрос - материальный. «Н. П. Вагнер очень хочет перейти на ваше место в Петербурге, но все еще надеется, что ему дадут (...) прибавку до 3000», - сообщает Ковалевский Мечникову в июле. И спустя три месяца: «Вагнер не решается перейти на 2000 рублей»5.

С 1869 года положение как будто улучшается. Во всяком случае, внешняя сторона биографии Н. П. Вагнера выглядит весьма солидно. В 1869 году он избран почетным членом Петербургского университета и президентом Общества естествоиспытателей при Казанском университете. К осени 1871-го состоялся его перевод в Петербургский университет в качестве сверхштатного профессора по кафедре зоологии и сравнительной анатомии, и Вагнер возглавил только что образованный Зоотомический кабинет (кафедру зоологии беспозвоночных). В 1872 -м выходит первое издание «Сказок Кота-Мурлыки». Однако все не столь гладко. На посту руководителя подразделения университета Вагнер заслужил лишь упреки современников: «При нем преподавание было поставлено далеко не на надлежащей высоте. Лекции его оставляли желать многого даже в смысле научности изложения. (...) Никаких занятий по зоотомии, которые, конечно, являлись ближайшим делом Зоотомического кабинета, им организовано не было, и вообще, при Н. П. Вагнере, т. е. в течение почти 25 лет, Зоотомический кабинет стоял значительно ниже во всех отношениях Зоологического кабинета»6. Отклики на литературные его труды тоже неоднозначны. В 1887 году газета «Екатеринбургская неделя» писала: «Неисчерпаемое богатство фантазии, чарующая прелесть языка, вымысел, под которым кроется глубокая мысль, - все это производит на читателя неотразимое впечатление и в то же время делает эти сказки интересными и для детей, и для взрослых». Но существовали и другие точки зрения. «Мне пришлось слышать один весьма резкий отзыв о его (Вагнера. - А. Г.) беллетристике: «Это какой-то всемирный плагиат». Конечно, это хвачено слишком через край, но действительно, когда читаешь его повести и романы, то все время кажется, что где-то и когда-то нечто подобное читал. Лучшее, что им оставлено, это конечно «Сказки Кота-Мурлыки», но и там так часто чувствуется то Андерсен, то Гофман» (В. М. Шимкевич).

Странная страсть

Оставим в стороне обсуждение достоинств литературных произведений Вагнера - это, в конце концов, дело вкуса. Но его научные занятия? То, что хороший ученый, как правило, почти всегда оказывается плохим администратором - факт общеизвестный. Однако у Вагнера дела обстоят совсем уже плохо: и учебный процесс не организовал, и лекции читал скверно, и учеников практически не оставил, и даже в области чисто научной заслужил нарекания от коллег... Такое впечатление, что наука стала ему просто неинтересной. Точнее (к моменту перевода в Петербург и получения отрицательных отзывов), стало интересно совсем другое. Тут важно отметить: в «Исповеди» Вагнер практически ничего не говорит о своих зоологических исследованиях - ситуация почти невероятная для настоящего ученого. Зато несколько раз отмечает как типичную для себя следующую особенность восприятия литературных произведений: «Внимание мое преимущественно останавливалось на необыкновенных грандиозных явлениях», «мне нравилось все эффектное, необычайное». Существенно и наблюдение В. М. Шимкевича. С одной стороны, «у Н. П. Вагнера было несомненное зоологическое чутье, которое помогает находить интересные темы для исследования и подмечает те области, где возможно ожидать наиболее заслуживающих внимания в данную эпоху результатов». Но, с другой, - «нередко в Н. П. Вагнере художник превалировал над исследователем, и тогда его чутье завлекало его в дебри смутных предположений и слишком смелых гаданий».

Так может быть, наукой занимался он чисто формально, ради средств к существованию, и успехов в ней достиг лишь благодаря «зоологическому чутью» и в некотором роде везению? И вполне возможно, что в науке, как и в литературе, увлекало его исключительно «эффектное» и «необычайное», а повседневная работа была скучна? Но тогда перед нами, несмотря на все титулы и 40-летний возраст, - все тот же романтичный мальчик, зачарованный нянюшкиными балладами? Только роль баллад стало выполнять нечто иное? Именно теперь, следуя логике изложения и течению жизни Николая Петровича, пора обратиться к самой неудобопонятной для нас области его занятий - спиритизму.

Основа спиритизма - признание возможности общения с душами умерших через посредство особых лиц - медиумов. Попытки такого общения предпринимались с глубокой древности. В середине XIX века спиритизм возродился в Америке, откуда начал быстро распространяться по Европе и России. Вагнер впервые познакомился со спиритизмом в 1871 году, а к 1875-му уже был широко известен как один из самых горячих его сторонников.

«Было ли это поразительное легковерие, характерное для тогдашняго настроения интеллигентной среды, или упрямая стойкость убеждения, характерная для Н. П. Вагнера в подобных вопросах? Сделался ли Н. П. Вагнер жертвой мистификации или сам считал ее допустимой для убеждения неверующих в том, в чем сам был убежден с полной и несомненной достоверностью?» - вопрошал В. М. Шимкевич, полагавший увлечение Вагнера весьма странным для профессора зоологии. Так ли уж оно было странно? Спиритизму тогда отдавали дань почти в каждой интеллигентной семье (вплоть до членов царской фамилии). Его сторонниками являлись и давний друг Вагнера профессор А. М. Бутлеров, и один из наиболее видных астрономов Франции, автор исследования каналов Марса Камиль Фламмарион, и английский физик Джон Тиндаль, и знаменитый итальянский криминалист и антрополог Чезаре Ломброзо, и английский естествоиспытатель, биолог-эволюционист, путешественник Альфред Рассел Уоллес, и французские физики, исследователи радиоактивности Мари Склодовская и Пьер Кюри. Спиритизм защищал крупнейший ученый XIX века Уильям Крукс - один из основателей атомной физики. Компания вполне достойная, и было бы большой самонадеянностью счесть всех этих людей попросту сумасшедшими, как сочли сумасшедшим Вагнера.

В 1875 году Вагнер опубликовал две нашумевшие статьи в защиту спиритизма7, что послужило причиной его знакомства с Ф. М. Достоевским. Из «Воспоминаний» жены писателя А. Г. Достоевской: «Летом 1876 года8 в Старой Руссе жил с семьею профессор С.- Петербургского университета Николай Петрович Вагнер. (...) Он (...) произвел на моего мужа хорошее впечатление. Они стали очень часто видеться, и Федор Михайлович очень заинтересовался новым знакомым как человеком, фанатически преданным спиритизму». Несмотря на то, что А. Г. Достоевская Помещает Вагнера в ряд «умных и талантливых ученых», «многолетних и искренних друзей» мужа, сама она явно относится к нему без всякого почтения: «На вид это маленький смешной человечек с женским визгливым голосом, с огромною соломенною пастушескою шляпою и с огромнейшим пледом в руках. (...) По-видимому, очень простой, хотя несколько смешной человек. На другой день я видела его в парке на скамье читающим письмо (вероятно, от кого-либо с того света) и до того погруженным в чтение, что никого не видел (меня тоже не видел). Затем вскочил и три раза пробежал взад и вперед по длинной аллее, а затем пропал. Вообще в этот раз имел вид полусумасшедшего человека (как и следует спириту)». Пожалуй, именно приведенная характеристика хронологически является самой ранней в череде описаний нашего героя как персонажа странного и «полусумасшедшего».

Воспринимал ли Федор Михайлович Вагнера иначе или интерес к спиритизму пересилил в нем все прочие соображения, но дачное знакомство продолжилось. В 1875-1877 годах они переписывались и встречались в Петербурге. Вагнер всячески хлопотал об устройстве свидания писателя с духами. «На будущей неделе, вероятно, прибудет ожидаемый медиум (прошу держать это в секрете) - и когда начнутся сеансы, то непременно буду иметь Вас в виду - чтобы доставить Вам случай при первой возможности видеть спиритические явления»9. В феврале 1876 года Достоевский по приглашению Вагнера принял участие в медиумическом сеансе у А. Н. Аксакова. Однако «Дневник писателя» за 1876 год говорит о том, что страсти Вагнера Достоевский не разделил: «Спиритизм - какая глубокая чья-то насмешка над людьми, изнывающими по утраченной истине; и тут кто-то говорит: постучите-ка в стол, и мы вам, пожалуй, ответим, что вам делать и где ваша истина»10.

Как ни странно, весьма обидчивый Вагнер на сей раз не обиделся. Во всяком случае в 1876-1877 годах переписка продолжается. Правда, заметно меняется ее характер. Складывается впечатление, что, удовлетворив свое любопытство и составив о спиритизме окончательное мнение, Достоевский потерял интерес и к «спиритическим явлениям», и к Вагнеру. Последний в письмах изливает душу, Достоевский отвечает вежливо и доброжелательно, но не более («Не пожалуете ли ко мне попить чайку? Принесли бы мне чрезвычайное удовольствие и доказали бы, что Вы добрый и наилюбезнейший человек»). Вагнер в 1876 году начинает издавать посвященный в основном вопросам спиритизма журнал «Свет», к сотрудничеству в котором пытается привлечь и Достоевского. «Свет» - Ваше детище. Вы первый заронили в меня мысль об его издании. К Вам, единственно исключительно, я обратился за советом. Вы благословили, напутствовали и снарядили. Следовательно: «Свет» - Ваше детище! Иначе я не могу смотреть на него» - пишет Достоевскому восторженный Вагнер11. Достоевский же в «Дневнике писателя» публично объявляет: «Что же до нового издания «Свет», то ни в замысле, ни в плане, ни в соредактировании его не участвую. (...) Издание это мне чужое и пока столько же мне известное, сколько и всякому, прочитавшему о нем газетное объявление»12. Федор Михайлович не дал для «Света» ни одной статьи, как и Л. Н. Толстой, к которому Вагнер обращался неоднократно. Разочарование было велико. «Я одинок, Федор Михайлович, совершенно одинок со стороны моих нравственных и умственных стремлений. Некому просто даже передать то, чем порой переполнена голова и сердце. Когда в первый раз мы встретились с Вами, в Старой Руссе, я сказал себе: вот человек! И как всегда со мной бывает: сердце раскрылось и потянулось навстречу. Но человек все больше и больше сторонился от меня и наконец совсем спрятался... Не виню я Вас, дорогой мой, видит Бог, не виню. Во всем виноваты случай, обстоятельства и моя глупая, самолюбивая, изуродованная натура». Это из письма Вагнера от 9 октября 1877 года - одного из последних его писем к Достоевскому.

Пережить потерю Вагнеру помогла, вероятно, новая страсть, как раз тогда овладевшая 47-летним профессором. Он задумал устроить на Белом море биологическую станцию, создание которой вписало еще одну «вагнеровскую» страницу в историю русской зоологии.

Соловки

В 1868 году при Санкт-Петербургском университете было организовано Общество естествоиспытателей, одной из основных своих задач провозгласившее изучение северных районов страны и прилегающих к ним морей. Начались экспедиции на Белое море. Первая состоялась в 1869 году, вторая - в 1870-м. Н. П. Вагнер возглавил третью (1876). Базой экспедиции стали Соловецкие острова. Надо полагать, отправляясь туда, Вагнер всего лишь выполнял очередную служебную обязанность. Но Соловки очаровали его. Отчет Вагнера об экспедиции 1876 года не уступает в поэтичности его сказкам: «Наверное, ни одна местность не способна окружить исследователя таким тихим, приютным покоем, таким отчуждением от интересов дня, интересов насущной жизни, как бухта Соловецкаго монастыря, которому я поистине обязан полными удобствами для моих изследований. Эта невозмутимая тишина среди пустынных безлюдных мест, эта полная свобода, данная исследователю располагать вполне своим временем и делом, должны, по моему, привлечь каждаго, желающаго без помехи работать над жизнью морских животных. Но в то же время это отчуждение от цивилизованной жизни крайне затруднительно для исследователя, лишенного книг, инструментов, приборов, посуды и пр. Чтобы воспользоваться удобствами местности, и уничтожить эти неудобства, мне пришла мысль учредить на берегу Соловецкаго острова зоологическую станцию».

«Несомненное зоологическое чутье» Вагнера сказалось и здесь. Идея создания биологической станции назрела, и Вагнер стал первым, кто сумел сформулировать ее и воплотить в жизнь. Более того, в первый же год он уже заговорил о необходимости иметь целую сеть биостанций («учреждение одной (...) в одном углу целого моря слишком недостаточно») и даже начал подыскивать для них наилучшие места («чтобы помочь по возможности этому делу, я вошел в сношения с морским министерством и получил помещение еще для двух станций в зданиях маяков на мысах Орловском и св. Носа»). Сеть биостанций на Белом море появилась лишь во второй половине XX века, но Соловецкая начала функционировать очень скоро. Уже во время первой экспедиции Вагнер просил настоятеля Соловецкого монастыря архимандрита Феодосия «посвятить одно из монастырских зданий этой научной цели». Переговоры продолжались до тех пор, пока настоятелем не стал Мелетий - с ним-то в 1880 году и было достигнуто соглашение. В 1881-м идею одобрил Святейший Синод, а в 1882-м Н. П. Вагнер уже работал на Соловецкой станции, которая тут же приобрела большую популярность у зоологов. Сюда приезжали петербургские, московские, харьковские, варшавские, юрьевские и казанские ученые и студенты. На базе станции выполнены классические работы по фауне беспозвоночных Белого моря, начаты паразитологические, гистологические, альгологические и другие исследования. Результатом работы на станции самого Н. П. Вагнера стала монография «Беспозвоночные Белого моря» (СПб., 1885) - громадного формата издание на русском и немецком языках с роскошными иллюстрациями, осуществленное на средства Министерства народного просвещения. В. М. Шимкевич утверждает, оно содержит «не мало промахов», причем таких, которые были очевидны даже ему - начинающему тогда зоологу. А вот современные специалисты по зоологии беспозвоночных считают книгу талантливой и особенно восхищаются рисунками. В книге отсутствуют какие-либо указания на авторство этих рисунков, но, скорее всего, они также выполнены Н. П. Вагнером. Он, как мы помним, увлекался рисованием еще в гимназии, умение зарисовывать объекты изучения являлось необходимой частью университетского образования зоолога, да и не очень принято было в те времена нанимать художников для иллюстрации научных трудов. И вот что удивительно: на рисунках отражены такие подробности строения беспозвоночных, которые не всегда удается увидеть даже при помощи современной электронной оптики.

Директором Соловецкой станции Н. П. Вагнер состоял до 1894 года. Он «любил Соловки,- пишет В. М. Шимкевич, - любил тамошний рыбный стол (он не ел мяса вообще), любил всю монастырскую обстановку. Н. П. Вагнер работал усердно, иногда ездил с нами на море, но недалеко, особенно после того, как я раз его едва не утопил, слишком самонадеянно взявшись управлять парусами, чуть ли не в первый раз в жизни. Совместная поездка нас не сблизила, однако, и вообще с ним трудно было сблизиться: слишком он был своеобразный человек, и не только по взглядам, но и по манере себя держать. Он никогда почти не вступал в споры, а чуть что - сейчас же умолкал и прятался в свою старческую раковину».

Последние годы

К сожалению, все доступные описания личности Вагнера относятся к последним годам его жизни, когда он уже совсем ушел «в свою старческую раковину»: у читателя невольно создается впечатление, что именно таков Вагнер был всегда.

«Он производил неприятное впечатление как в физическом, так и в моральном отношении. Маленький, сутулый, с кривыми ногами и расставленными вбок руками, он походил на паука. Особенно неприятно было выражение его лица с маленькими свинцового цвета глазами. Голос у него был какой-то скрипучий. Несомненно, это был психопат. (...) Случай с зоологом С. М. Герценштейном показал нам, что за человек был Н. П. Вагнер. (...) Когда мы ехали на Мурман, с нами ехал на Соловки и Н. П. Вагнер. На одной почтовой станции между Повенцом и Сумским Посадом мы остановились пить чай и разложили свои припасы. С. М. Герценштейн по крайней рассеянности и близорукости взял булку, принадлежавшую Н. Вагнеру, и стал уже ее есть. Вагнер рассердился и громко обвинил Герценштейна в краже этой булки, прибавив кое-что об его национальности. (...) Мы - свидетели этого происшествия - не знали, куда девать глаза от стыда»13.. Случай, конечно, некрасивый. Тем более что Соломон Маркович Герценштейн, ученый хранитель Зоологического музея, славился близорукостью и забывчивостью. Но и делать категорические выводы о характере Вагнера на основании этого случая было бы слишком поспешно. «И человек, и животное более способны к положительным нравственным движениям в тех случаях, когда их окружает полное довольство жизнью, когда ничто не раздражает, не вызывает тяжелых забот, не ставит их в самый разгар беспощадной борьбы за существование. Понятно, что таких успокаивающих и располагающих к нравственным движениям сторон мы не можем искать в нашей цивилизованной жизни, где борьба за существование доходит до крайних, нестерпимо острых, бесчеловечных ее пределов» - писал сам Вагнер14.

Какая боль точила его? Что вызывало столь сильное раздражение? Мы по-прежнему знаем о Вагнере очень мало. Материальные трудности, о которых шла речь выше, не были суровой нищетой. Кроме того, так жило (и живет до сих пор) в России большинство наших ученых15. Но в конце концов каждый воспринимает трудности по-разному, и, возможно, Николай Петрович, натура романтичная, но обремененная заботами о большой семье (он имел шестерых детей), переносил их особенно болезненно.

Что еще?

Читая сказки Вагнера, отмечаешь одно обстоятельство: в них постоянно умирают дети. Описания детских смертей весьма натуралистичны. При этом очевидно: автору умерших героев нисколько не жаль, он всячески подчеркивает, что жизнь небесная является куда более подходящей для ребенка, нежели исполненная тягот жизнь земная. Похоже, с темой детской смерти у Вагнера связано нечто очень личное. Что именно? Ответ дает переписка с Достоевским. Когда у Федора Михайловича опасно заболел кто-то из детей, Вагнер в одном из посланий, выразив полагающееся сочувствие, написал ему следующее: «Я не люблю детей, или, правильнее говоря, я боюсь их любить. С одной стороны, потому, что они, дети, простые и мудрые не по-нашему, очень легко рвут и царапают самые дорогие привязанности, а моя любовь весьма обидчива. Каюсь в этом эгоистическом грехе! С другой стороны, потому, что считаю грехом всякую, а в особенности сильную привязанность - земную; ибо полагаю, что мерки у нас нет для этих земных привязанностей. Не знаю - может быть, это в своем роде мелочность, сухость сердца. Я живо помню, как у меня умерла дочь - ребенок двух лет. Были минуты, когда мне было ее жаль, но я чувствую теперь, что эта жалость была напускная, аффектированная. Мне было жаль - что умерло маленькое создание - весьма красивое, умное, которое мне принадлежало - моей плоти и крови - и только. Я чувствую (и даже тогда чувствовал), что привязанность моя была из очень тонких гнилых ниток»16.

Смерть двухлетней дочери оказалась не единственной болью Вагнера, связанной с его детьми. В 1888 году17 в русском обществе разразился громкий скандал. Отчеты о судебных заседаниях печатались не только в газетах, но и отдельными выпусками, и газетчики на улицах выкрикивали: «Дело Вагнера!». Речь шла о сыне Николая Петровича - Владимире Вагнере, застрелившем свою жену и сосланном в Сибирь. Все знавшие Владимира согласны в одном: «типичный дегенерат», да и описания не оставляют сомнений в его психической неполноценности. Однако большинство источников сухо сообщают о нем как о чем-то совершенно отдельном от отца, другие даже обвиняют в его состоянии самого Николая Петровича, и лишь Шимкевич говорит: «Для нас это был сторонний человек, объект для наблюдения, а Н. П. Вагнеру [он] доводился сыном, и можно догадываться, что испытывал при этом старик»18.

С возрастом ранимость Вагнера возрастала. В 1875 году он стойко выдержал бой за любимый спиритизм с Комиссией для рассмотрения медиумных явлений под председательством Д. И. Менделеева. В 1876-м безропотно снес весьма едкие нападки на спиритизм Ф. М. Достоевского. В 1890-м премьера пьесы Л. Н. Толстого «Плоды просвещения», высмеивающей спиритизм, стала для него настоящим кошмаром. «Я говорил себе: «Не может быть!» Не может быть, чтобы такой громадный талант, как Толстой, унизил себя до пасквиля на профессоров и ученых. К крайнему сожалению, это оказалась - правда! Мне тяжело и больно было слышать, как Вы с обычным Вам художественным мастерством глумились надо мной и моим покойным другом А. М. Бутлеровым. Несколько раз во время чтения я спрашивал себя: не потому ли мне тяжело, что насмешка задевает лично меня или моего дорогого покойного друга - и совершенно объективно отвечал себе: нет! Мне тяжело потому, что глумятся над истиной. (...) «Лежачего не бьют», говорит наш народ. Спиритизм - это лежачая истина, забитая и «оплеванная врагами». Вы сочли приличным приложить ко всем этим оскорблениям и Вашу собственную руку. К слову журнальных шутов и газетных гаеров Вы приложили и Ваше собственное, до сих пор никаким злом незапятнанное слово» - пишет Вагнер Толстому 13 марта 1890 года. В ответном письме Толстой весьма доброжелательно («Истинно уважаемый и любимый Николай Петрович») замечает, что не хотел обидеть ни Вагнера, ни Бутлерова, а имел в виду лишь некий собирательный образ профессора, увлеченного спиритизмом, каковой признать за истину решительно невозможно. Еще один идол Вагнера - Толстой - навсегда пал в его глазах: «Точно я потерял человека, в безукоризненность которого я непоколебимо верил и которого крепко любил»19.

+   +   +

В последние годы жизни Вагнер совершенно отстранился от управления Зоотомическим кабинетом, оставаясь лишь формально его главой и предоставив все дела молодому ассистенту В. М. Шимкевичу. Это можно было бы счесть еще одним косвенным признаком помешательства. Однако Шимкевич видит здесь свидетельство мудрого и критичного отношения Вагнера к себе и с глубоким уважением пишет: «Как умный человек, Н. П. Вагнер, конечно, понимал, что его научная работа кончена и что его задача не мешать, а по возможности содействовать работе молодых сил. Отсюда его терпеливое и благодушное отношение к моим посягательствам. Осознают это, конечно, многие из профессоров в его положении, но поступают, как он, очень немногие».

До 1894 года Вагнер еще читает лекции в университете, хотя они вспоминаются очевидцами в основном как анекдот. «Лекциями Н. П. Вагнер тоже часто тяготился и нередко их пропускал, причем иногда поводы к этому были не совсем обычного характера. Раз, выйдя на лекцию, он объявил, что его «призывают духи», и, говорят, действительно в этот день уехал, но только не к духам, а к Л. Н. Толстому в Москву. Побеседовав с ним, Н. П. Вагнер тотчас же вернулся, но, кажется, не был обрадован отношением Л. Н. Толстого к спиритизму» (В. М. Шимкевич). Помимо университета, преподавал Вагнер и на Бестужевских курсах. Одна из воспитанниц вспоминала: «Вагнер всегда ходил в потертом сюртуке, в старом пальто, в какой-то рыжей шапке, про которую студенты говорили, что она сшита «из меха зеленой обезьяны», и голубом пледе. Этот плед был когда-то темно-синий, но от времени выцвел20. В холодные дни Вагнер носил этот плед не только на улице, но и в аудитории. (...) Однажды Вагнер пришел к нам на лекцию без воротничка; вместо него на шее у него был повязан довольно грязный носовой платок, кончики которого торчали с одного бока, как два заячьих уха. Мы смотрели на него с удивлением. «Вы удивляетесь, mesdames, - сказал Вагнер, прервав лекцию на минутку, - это, конечно, вам кажется странным, но духи сегодня утром запретили мне надевать воротничок, и я должен был вместо него употребить носовой платок»21.

Под влиянием такого обилия странностей нетрудно присоединиться к тем, кто относился к Вагнеру с брезгливым презрением, если б не вечный его защитник Шимкевич: «Студенты, которых Н. П. Вагнер нередко по привычке, приобретенной на женских курсах, называл. «mesdames», относились к нему в общем равнодушно, хотя нередко хлопали за его экстравагантные взгляды. Один раз его встретили аплодисментами. Он спросил, за что. Один из студентов ответил: «За то, что у вас убеждения не расходятся с поступками». Это было после того, как он, попав в присяжные, отказался от присяги как акта, противного учению Христа. Суд его от исполнения обязанностей присяжного освободил, но на 100 рублей оштрафовал».

Да, к концу жизни Вагнер сделался странным и неприятным человеком. Он упорно продолжал защищать спиритизм, пренебрегая очевидными опровержениями и насмешками. Его литературная деятельность приобрела отчетливую антисемитскую направленность22. Он раздражал большинство коллег, дети же радовались, встречая в университетском дворе «маленького человека в пальто с огромным меховым воротником». «Это был не кто иной, как «Кот-Мурлыка», профессор Николай Петрович Вагнер. В кармане он всегда носил свою любимую белую крысу, которая (...) выползала из кармана (...) к великому удовольствию ребят»23.

Но вот студенческие аплодисменты и «убеждения не расходятся с поступками» дорогого стоят.

В 1891 году Вагнер был избран президентом Русского общества экспериментальной психологии (которое он же и организовал), в 1899-м - почетным членом Казанского университета, хотя эти избрания скорее являлись данью уважения за его прошлые заслуги, чем наградой за заслуги тогдашние.

Скончался Николай Петрович 21 марта (3 апреля) 1907 года в Петербурге. Похоронен около церкви Христа ради юродивой Ксении Петербургской на Ксенинской дорожке Смоленского православного кладбища. Оригинальное надгробие не сохранилось.

Предоставим закончить повествование самому благожелательному биографу Вагнера В. М. Шимкевичу.

«Последние 10-12 лет [он] удалился от всего и медленно, но постепенно угасал. Раза два-три приходилось быть у него. Это была только тень прежнего Н. П. Вагнера. Впечатление получалось тягостное и мучительное.

Смерть его была чисто внешней, так как для науки, для общественной деятельности и для литературы он умер давно. Каковы бы ни были его слабости, замалчивать которые я считаю совершенно излишним, но будем помнить, что его имя связано с одним из крупнейших открытий в биологии и с полувековой культурной работой, в которой так нуждается Россия. Многие из его слабостей, как это явствует из только что рассказанного, были скорее характерными для того времени блужданиями интеллигентского ума в поисках за вечной истиной».

1. Шимкевич В. М. Современная летопись. Н. П. Вагнер и Н. Н. Полежаев (из воспоминаний зоолога) // Журнал Министерства народного просвещения. Новая серия. 1908. Ч. XVI. N 7. С. 1-18.
2. Вагнер Н. П. Воспоминания об А. М. Бутлерове // Бутлеров А. М. Статьи по медиумизму. Спб, 1889. С. I-LXYII.
3. Шпага тогда являлась непременным атрибутом студенческой формы.
4. Диссертация А. М. Бутлерова, представленная им в 1849 г. по окончании университета была вовсе не по химии - она называлась «Дневные бабочки волго-уральской фауны».
5. Письма А. О. Ковалевского к И. И. Мечникову. М.-Л., 1955.
6. Цит. По: Фокин С. И. Русские ученые в Неаполе. СПб., 2006. С. 281.
7. Вестник Европы. 1875. N 4; Русский Вестник. 1875. N 10.
8. Ошибка: в Старой Руссе Достоевские и Вагнеры жили в 1975 г.
9. Из письма Н. П. Вагнера Ф. М. Достоевскому от 1 января 1876 г.
10. Достоевский Ф. М. Дневник писателя. Январь 1876 г. «Спиритизм. Нечто о чертях. Чрезвычайная хитрость чертей, если только это черти».
11. Из письма Н. П. Вагнера Ф. М. Достоевскому от 9 октября 1877 г.
12. Достоевский Ф. М. Там же. «Разъяснение об участии моем в издании будущего журнала «Свет».
13. Из воспоминаний зоолога Александра Михайловича Никольского // Райков Б. Е. Из истории биологических наук. М.-Л., 1966. Вып. 1. С. 84. Описанный случай произошел, вероятно, в 1880 г.
14. В статье, которой дополнил перевод «Естественного подбора» Уоллеса, вышедший на русском языке в 1878 г.
15. «Если бы наши ученые не были вынуждены чуть не с малолетства размениваться на мелкую монету, чтобы доставить сколько-нибудь сносное существование близким им людям, то Н. П. Вагнер оставил бы, может быть, не полтора десятка томов беллетристики, а всего один, но зато и валюта этого тома была бы иная, да и зоологическия его работы, в зависимости от концентрации сил, не мало б выиграли» (Шимкевич).
16. Письмо Н. П. Вагнера Ф. М. Достоевскому от 8 января 1876 г.
17. Год указан предположительно. Установить точную дату этого происшествия пока не удалось.
18. В период, о котором идет речь, Н. П. Вагнеру было всего 57 лет!
19. Из письма Н. П. Вагнера Л. Н. Толстому от 17 апреля 1890 г.
20. Не этот ли самый плед больше десяти лет назад видела на нем А. Г. Достоевская?
21. Цит. По: Фокин С. И. Указ соч. С. 283-284.
22. См. роман «Темный путь», изданный в 1890 г.
23. Цит. По: Кудрявцева Т. Чем знаменит «ректорский флигель» // Санкт-Петербургский университет. N 25 (3547). 27 октября 2000 г.