Из дальних лет 

Между двумя войнами

От редакции
Мы продолжаем публиковать воспоминания Зинаиды Арнольдовны Руцкой «о войне, о том, что было до нее и после нее». Ранее (N 11-12, 2005) читатели «Московского журнала» могли ознакомиться с «военными» отрывками этих воспоминаний, вызвавшими множество заинтересованных откликов. Ниже следуют главы, посвященные детским и школьным годам автора (1921-1941), прошедшим в Полтаве, Харькове, Киеве. Перед нами - картина жизни предвоенного поколения, с ее радостями и горестями, с ее трагизмом и величием, страхом и порывом в лучшее будущее, со зреющим в ее недрах грядущим всенародным подвигом Великой Отечественной... Подобные «человеческие документы» доносят до нас подлинный дух эпохи, то есть то, что зачастую не в силах передать архивные «единицы хранения». Ясно, почему в нашем журнале они занимают и будут занимать в дальнейшем столь значительное место.
Текст печатается в сокращении и с небольшой редакторской правкой.

1920 год. Гражданская война. Отец, студент Харьковского технологического института, добровольно пошел в Красную армию. Направили его в Полтаву адъютантом «краскома» (красного командира). Там он и познакомился с матерью.

Полтава - старинный город. Много парков, скверов, садов. Тихо, спокойно. О былой славе и победе Петра I напоминает памятник Славы в Корпусном саду и шведские могилы.

В тот год, когда мой будущий отец появился в Полтаве, там жил еще Короленко и жила Быкова - классная дама женской гимназии, которая незадолго до первой мировой войны возила выпускниц своего класса в село Михайловское, прославленное ее родственником поэтом Пушкиным (в классе у Быковой училась моя мама, участвовавшая в том путешествии). А всего лишь несколько лет назад на окраине Полтавы, в Кобещанах, распевая песни, гулял с парубками Иван Козловский...

Отец разъезжал по городу на лошади. Какие у него были другие адъютантские обязанности, мама не знала. Но гарцующий на коне всадник пленил недавнюю гимназистку. Они поженились, уехали в Харьков, и в начале 1921 года родилась я.

Бабушка, мать отца, бегала по городу в поисках кормилицы, так как маме сделали операцию и кормить она не могла. Что это была за женщина, которая меня выкормила, никто впоследствии не говорил, а потом и спросить оказалось не у кого.

Оперировал маму известный в Харькове хирург Адам Бельц. В 1937 году профессора Бельца, спасшего ее, а также сотни других людей, расстреляли.

+   +   +

Мне было одиннадцать месяцев, когда отец нас бросил. Намного позже из разговоров взрослых я узнала, что до женитьбы на маме у него была другая невеста, с которой он поссорился и назло ей женился. А когда они помирились, отец быстро развелся и женился на первой невесте.

После развода мама отвезла меня в Полтаву к своим родителям, а сама вернулась в Харьков устраивать жизнь заново. В Полтаве я прожила до пяти лет. Я росла вместе с двоюродным братом Витей - старше меня на три года. У него тоже не было отца, По рассказам бабушки, ее зятя Полякова - военного врача - убили петлюровцы.

И живя в Полтаве, и позже, гостя здесь, я вместе с тетей и Витей ездила на дачи и на ярмарки. Впервые открыв Гоголя, я поразилась: для меня Сорочинцы, Диканька, Миргород были не географические «пункты», вошедшие в гоголевские произведения, а места, которые я знала с детства!

Когда мне пошел пятый год, мама забрала меня из Полтавы в Харьков. Мы жили в доме на улице Гоголя. До революции дом принадлежал доктору Мангуби. Здесь была его больница и здесь он жил с семьей. Умер ли доктор Мангуби своей смертью или его расстреляли, как Адама Бельца, не знаю. Но больницу приспособили под коммунальные квартиры.

Сперва мы жили в той части здания, где прежде размещался обслуживающий персонал. Ход был со двора по глухой лестнице. Дальше - длинный узкий коридор. В коридоре под потолком круглые сутки горела тусклая лампочка в металлической сетке.

Мама работала машинисткой в ВСНХ (Высший совет народного хозяйства - что-то вроде Совета министров). Здание ВСНХ находилось на Сумской - главной - улице. Иногда я прибегала к маме и ждала, когда кончится ее работа, чтобы вместе пойти домой. В машинописном бюро, большой светлой комнате, было не меньше десятка машинисток. Старшая сажала меня за свободный столик, вставляла в машинку лист и разрешала печатать, говоря, что это «всегда пригодится». А мама была недовольна, она боялась, что мне понравится, и в будущем я не захочу другой профессии.

Вскоре мы переехали в другую квартиру. В девяти бывших больничных палатах нас - жильцов - оказалось двадцать человек, среди них - герой Гражданской войны Ратобыльский; бывший белый офицер Крячук; авиатор Рубинштейн, спасавший челюскинцев и награжденный орденом Ленина; известный инженер Краснокутский. На входных дверях под звонком - список с указанием, кому сколько раз звонить. Нам - семь.

В бывшей операционной с окном во всю стену - кухня. На девяти столах - столько же примусов или керосинок. И огромная плита, на которой вываривали белье - тогда всю кухню заволакивало паром.

В квартире, кроме меня, была еще одна девочка - веселая и лживая Розка. Когда Розка врала, у нее менялось выражение глаз, и мать кричала ей:

- Думаешь, не вижу? Опять врешь!

На следующий день после переселения я отправилась с Розкой на улицу знакомиться с ее приятелями. Это была, во-первых, Туся - с крутыми, как у каракулевой овцы, кудрями и веснушчатыми лицом и руками. Дразнили ее «Тусенька, открой ротик!» - у нее был плохой аппетит, и ее мама бегала за ней с ложкой, умоляя открыть рот... Дроздов - отец Туси - заведовал городским здравоохранением. Во всем доме только у Туси был телефон. В компанию входил еще Ленька Поправко шести с половиной лет. Как старший он нами командовал. Ленькин отце был дворником. Когда он напивался, что случалось нередко, то стегал сына ремнем за прошлые, настоящие и будущие провинности. Наверно, поэтому Ленька всегда был угрюмый и злой, а когда смеялся, редкие зубы делали его лицо более злым.

Одно из ярких воспоминаний того времени: за мной, заболевшей скарлатиной, приезжает карета «скорой помощи». Не «неотложка», а настоящая карета, запряженная лошадью - как в сказках. Правда, не позолоченная, без лакеев на запятках и роскошного кучера...

+   +   +

В 1930 году на Украине начался голод. Из разговоров взрослых я узнала, что вымирают целые деревни, бывают случаи людоедства. В Харькове вблизи вокзала и базаров лежали мертвецы и доходяги. Для меня же голод воплотился в Ивановне, которую мой дядя подобрал на улице. Это была тихая смиренная женщина. Она ушла из своей деревни, когда в семье больше никого не осталось. Как добрела до Харькова, не помнила. Об умерших детях говорила тихо, неестественно спокойно. И плакала. Не рыдала, не всхлипывала, не морщила лицо - просто из глаз текли слезы...

Когда Ивановна поправилась, ее устроили уборщицей в магазин. А еще позже она вышла замуж.

В городе ввели хлебные карточки. Выжить было можно, но кушать я хотела все время. Мама то и дело совала мне «добавочный» ломоть хлеба. Я спрашивала:

- А ты?

- Я уже поела...

+   +   +

Но это будет через несколько лет, а пока все шло отлично. Мы четверо, предоставленные сами себе, почти все время проводили на улице. С нами, «уличными», «домашним» детям их родители «водиться» не позволяли, что нас ничуть не волновало.

Улица Гоголя - очень короткая - всего одиннадцать домов. Расположена она между двух скверов: Гоголевским, он же Пушкинский, в котором стояли памятники Пушкину и Гоголю, и Мироносецким - с православной церковью в нем. Наискосок от нашего дома стояла немецкая кирха с часами на четырехугольной башне, а через несколько домов от кирхи - польский костел. Вот такое особое место - Гоголевская улица!

В кирхе было сумрачно, тихо. Какие-то люди сидели за партами... Мы врывались, кричали: «Бога нету!» - и улепетывали. В костеле нам нравилось: цветные витражи, много зажженных свечей, все блестит... У входа в русскую церковь старушки просили милостыню. Внутри пел хор. В длинной одежде ходил поп...

После войны все три храма снесли. Вместо кирхи построили жилой дом - бездарное «тупое» здание, прозванное горожанами «утюгом». Вместо православной церкви - фонтан «Стеклянная струя».

Весь квартал параллельно Пушкинскому скверику занимало здание городского банка. В будке у ворот дежурил красноармеец с винтовкой, впуская и выпуская крытые грузовики. Ленька объяснял нам, что в грузовиках - мешки с золотом. В подвале золото высыпают, а когда насыпят до потолка, повесят большой замок, чтобы не украли.

Однажды с духовным оркестром мимо банка прошла колонна одинаково одетых мальчишек и девчонок. Прохожие останавливались смотрели и улыбались. Наша компания тоже глазела.

Это были воспитанники Макаренко. Мы знали, что где-то под Харьковом живут бывшие беспризорники - работают, учатся, но видели их впервые. Они шли серьезные и вроде бы не обращали внимания на глядящих на них людей, хотя, конечно, все видели и, наверное, гордились. Ленька откровенно завидовал им.

«Педагогическую поэму» Макаренко я прочитала лет через десять...

Часто на улице появлялся шарманщик. Мы сопровождали его по всем дворам, помогали собирать монетки, брошенные из окон. Возвращаясь домой, пели во все горло:

Спасайте - не спасайте,
Мне жизнь не дорога.
Любила я Ванюшу,
Такого подлеца...

Иногда приходил точильщик ножей. Он ставил на землю свой станок, заводил монотонное «Точу ножи-ножницы!» и ждал заказчиков. Дождавшись, начинал работать, а мы заворожено смотрели на точильные круги, разбрызгивающие огненный фейерверк.

Старьевщик: тоже интересно. «Старье берем!..» Женщины сносили ему ношенное-переношенное барахло. Он рассматривал его, прятал в бездонный мешок и совал женщинам мелочь...

Однажды мы придумали «беспроигрышную лотерею». Притащили из дому ненужные, по нашему разумению, вещи - деревянную подставку для шляп, пожелтевшие от старости лайковые перчатки, платяные щетки, поздравительные открытки с ангелочками, исписанные пожеланиями вечного счастья и чего-то еще. Ленька прихватил какую-то железку, оказавшуюся особыми щипцами, за что вечером был выпорот. «Выигрыши» разложили во дворе перед входом в домовую столовую: сообразили, что сытый народ добрее. И не ошиблись. Цену за билет назначили пять копеек. Выходившие из столовой смеялись, но билеты приобретали и выигрыши забирали. А мы на вырученные деньги покупали семечки и мороженое...

Но самое счастливое время - праздники: 1 мая, 7 ноября!.. Праздники вообще созданы для детей. Только дети по-настоящему чувствуют их. Взрослые в праздники много едят, пьют, ходят в гости и там тоже пьют и едят. А для нас это - оркестр с золотыми трубами, знамена, марши... С утра до окончания демонстрации мы не покидали улицу. Шмыгали везде: где оркестр, где танцуют, где драка. Подбирали бумажные ленты и цветы, покупали длинные конфеты, завернутые в цветную бумагу с бахромой на концах. А сколько потом разговоров, воспоминаний!

Было еще любимое развлечение - кино. Рядом с нами в переулке находился Польский клуб. Мы бегали туда смотреть фильмы - немые, черно-белые, заграничные: «Пляска нервов», «Индийская гробница», «Одиннадцать чертей», «За монастырской стеной», «Жена его незнакомка»... Нам было по шесть лет, но нас пускали - правда, не на вечерние сеансы. Тогда вообще как-то не обращали внимания на возраст: билет есть - иди и смотри! Мы занимали места в первом ряду. Экран висел высоко, и весь сеанс мы сидели, задрав головы.

+   +   +

Долго мне казалось, что у всех взрослых одинаковая жизнь - утром на работу, вечером с работы, в субботу - субботник (в городе строили тракторный завод, и на субботники ходили все, кроме стариков). Но постепенно я стала соображать, что жизнь у взрослых хотя и не такая интересная, как у меня, но состоит она отнюдь не только из работы и домашних дел. При мне говорили без стеснения, полагая, что я еще мала и ничего не пойму. Однако кое-что я понимала и из этих разговоров узнавала многое.

Взрослые тогда больше всего говорили об арестах. Того арестовали, этого... Позже «взяли» многих и в нашем доме. Мне было уже двенадцать лет. На мои расспросы мама отвечала: «Не знаю. Так надо». Она велела ни с кем не обсуждать эту тему, а если такой разговор зайдет при мне - не слушать и уходить.

Аресты, свидетелем которых я была или о которых читала, вызывали во мне разноречивые чувства. Когда в «Правде» печатали отчеты о политических процессах, я не могла не верить, что эти люди виноваты, но не понимала, зачем они стали «наймитами капитализма». Арест знакомых воспринимала с диким объяснением самой себе: они не виноваты, но так надо! В Киеве, куда переехало правительство, арестовывали одного за другим наркомов и членов ЦК. Председатель Совнаркома Украины Любченко застрелился, поняв, что настал его черед. Второго секретаря ЦК КП(б)У Постышева сперва «освободили от занимаемой должности», затем отправили «на другую работу», а там уже арестовали. Услыхав, что Павел Петрович Постышев, пользовавшийся на Украине огромной любовью, - «враг народа», я - да, думаю, и не я одна - освободилась от спасительной мысли, что «так надо».

В 1980-х годах я познакомилась с сыном Постышева Леонидом, арестованным вслед за отцом. Леонид Павлович рассказал мне, что когда его допрашивали, в комнату вошел кто-то из энкаведешников, ранее допрашивавший Павла Петровича. Вспоминая об этом, энкаведешник удовлетворенно сказал:

- Ну и покричал он у меня!

Леонид Павлович рассказывал несколько часов... П. П. Постышев был одним из самых ярких воспоминаний моего детства, и услышанное я восприняла как личное горе. Тогда думала: никто никогда этого не узнает. А недавно по телевизору смотрела и слушала Леонида Постышева - он рассказывал о своем отце...

+   +   +

В пять лет я впервые попала в оперу. Муж маминой приятельницы работал администратором в оперном театре и часто приглашал маму на спектакли, а так как мама не хотела оставлять меня дома одну, то брала с собой. Таким образом, в опере произошло мое первое соприкосновение с искусством.

Сидели мы всегда в служебной ложе бенуара. Меня устраивали у барьера, и я рассматривала оркестровую яму, в которой за подсвеченными пюпитрами музыканты настраивали инструменты. Красный бархат кресел, позолоченная лепнина лож и ярусов, огромная хрустальная люстра под потолком, нарядные люди, заполнившие зал - все это не могло не поразить воображение. А когда заиграл оркестр, раздвинулся занавес, открыв сказочный город, и женщина в сказочной одежде запела (шла опера «Князь Игорь»), я забыла обо всем...

С того первого вечера я стала постоянно ждать, когда меня опять возьмут в оперу. Я переслушала весь оперный репертуар, пересмотрела все балеты. В Харьковской опере были хорошие голоса: бас Паторжинский, сопрано Литвиненко-Вольгемут, баритон Будневич, драматический тенор Кипаренко-Даманский, бас Иван Стешенко (впоследствии - солист Чикагской оперы), Зоя Гайдай... В балете танцевали Валентина Дуленко, Мономахов, Галина Лерхе (немка, ее потом арестовали)...

Мама отказывалась слушать одну и ту же оперу по несколько раз, а я чем лучше запоминала музыку, тем больше хотела послушать ее снова. До сих пор не понимаю, как мне, тогда семилетнему ребенку, мама разрешала ходить одной на вечерние спектакли, которые заканчивались в двенадцатом часу ночи, и куда смотрели билетеры, пропускавшие меня в театр. Возвращаться было страшно. Пока шла вместе с толпой зрителей по Сумской - не боялась. А уже от угла до своего парадного бежала, стараясь не смотреть по сторонам. В парадное входила с опаской - вдруг там кто-то спрятался! Взлетала на второй этаж и наконец-то оказывалась дома. Мама обычно уже была в постели. Сонно спрашивала:

- Пришла? Понравилось?

В драматический театр я попала случайно и тоже благодаря администратору оперы. Было лето. Местные театры ушли в отпуск или гастролировали. В Харьков же приезжали театры из других городов. На один из гастрольных спектаклей и провел нас администратор. Давали «Овод»...

С тех пор драма в моем сознании вытеснила оперу. Я стала ходить в украинский драматический театр «Березиль», где играли тогда актеры высочайшего класса: Бучма, Ужвий, Марьяненко, Крушельницкий, Чистякова...

Думаю, любовь к театру передалась мне по наследству. Мамина семья до революции жила в селе Малое Перещепино на Полтавщине, и все ее члены, включая дедушку, принимали участие в любительских спектаклях, показываемых в большом сарае. Ставили украинскую и русскую классику: «Сватанье на Гончаривци», «За двумя зайцами», «Шельменко-денщик», «Дети Ванюшина». Зрители съезжались из окрестных сел. На вырученные деньги шили костюмы и делали декорации.

Впоследствии одна из маминых сестер, Зина, стала актрисой в известной провинциальной труппе Н. Синельникова. Она умерла в 1920 году от холеры (меня назвали в память о ней). Мне было лет шесть, когда к нам на Гоголевскую улицу пришел Зинин муж - актер Иллич. А мамин брат Виктор сперва участвовал в «Синей блузе», потом ставил спектакли в ТЮЗе и, наконец, в Горьковском драматическом театре.

Мама актрисой не стала, но театр всю жизнь любила. Она вспоминала, как однажды во время гражданской войны в Харькове шла на вечер известной петербургской актрисы Елизаветы Тиме. Время было тревожное. Улицы не освещались. Темно, страшно... Мама увидела впереди какую-то женщину, догнала ее и предложила идти вместе. У театра они расстались. А когда на сцену вышла Тиме, мама узнала свою попутчицу.

В учреждениях по праздникам администрация устраивала выступления артистов. На эти концерты мама прихватывала и меня.

Там я впервые слушала Д. Ойстраха, молодую Клавдию Шульженко, Паторжинского, Литвиненко-Вольгемут, Илью Набатова, Бориса Борисова...

Летом в городском саду на открытой эстраде играл симфонический оркестр. Не духовой (что тоже неплохо), под вальсы и польки которого совершали променад парочки, а симфонический, исполнявший классическую музыку - Бородина, Моцарта, Гуно, Чайковского... Я прибегала пораньше, чтобы занять место, так как к началу концерта все скамьи оказывались заняты. Так было в Харькове в конце 1920-х и в 1930-х года. Оркестранты и дирижеры получали за выступления деньги, но мы слушали бесплатно! За эти концерты я благодарна их устроителям по сей день.

+   +   +

Чтению я выучилась по кубикам, на которых рядом с картинкой были нарисованы буквы. Постепенно начала читать довольно бегло. Мама приносила для меня из библиотеки «Мурзилку», сочинения Клавдии Лукашевич, «Маленького лорда Фаунтлероя», а для себя - романы, главным образом французские, про любовь. Когда она уходила на работу, я бралась за них: «Дом в бреду», «Альберта», «Куртизанка Сонника», «Восемь ударов стенных часов», «Атлантида», «Голем», конечно, Мопассан... Так продолжалось, пока среди маминых книг мне, тогда восьмилетней, не попался Чехов, а потом «Смерть Ивана Ильина» и «Крейцерова соната» Толстого - с тех пор прежние романы перестали меня интересовать. Но настоящим потрясением оказался Гоголь: Сорочинцы, Диканька - я там бывала, я это знала, и вдруг об этом написано!..

Были еще книжные развалы. Туда я стала ходить лет с десяти. Помню какой-то пустырь или площадь. Продавцы сидели на маленьких скамеечках, на стульчиках, на ящиках, а перед ними на земле лежали книги. Старые. Читанные. Изданные, когда меня еще не было на свете. И стоили они копейки. Множество покупателей и просто любителей всех возрастов рылись в этом богатстве: под одной книгой могла оказаться другая, еще интересней! Меня охватывал ни с чем не сравнимый азарт: должно быть, так чувствуют себя искатели кладов... Никогда после - ни в библиотеках, ни на книжных ярмарках, ни в самых шикарных книжных магазинах - я не испытывала ничего подобного.

Современную литературу стала читать, когда сама записалась в библиотеку: Вирта, Герман, Бруно Ясенский, Эренбург, Паустовский... Этот «запой» длился долгие годы. Тогда люди много читали. На «толстые» журналы была очередь...

+   +   +

Однажды в нашем домне на первом этаже появился новый жилец-композитор. Туся и Розка прибежали ко мне с известием:

- Дядьки рояль тащут!

Три мужика, отвинтив у рояля ножки, пытались втиснуть его в комнату, где поселился композитор. Но рояль не влезал. Композитор договорился с Розкиной матерью и поставил рояль к ним. И Розке взяли учительницу музыки. Это был единственный случай в моей жизни, когда я завидовала. Я ревела, отказывалась гулять, есть - я тоже хотела учиться музыке.

Розкина мать разрешила мне играть у них; Розкина учительница музыки Августа Георгиевна Янсон стала и моей учительницей. Это была розово-седая ласковая немка, посещавшая ту самую кирху, где мы орали: «Бога нету!» Кроме меня и Розки она учила музыке детей пастора, и раз в месяц устраивала у себя отчетные выступления. Я участвовала в них (если то, что у меня получалось, можно назвать выступлениями). От волнения путала и забывала ноты, в итоге «проваливалась» и ужасно переживала.

Розку музыка не интересовала и готовить для Августы Георгиевны уроки она не желала. Но стоило мне прийти к ним, как Розка немедленно садилась за рояль. В конце концов мама вынуждена была искать другое место для моих гамм. Так я попала к тете Фоме. Полное имя тети Фомы - Феодосия. Девичья фамилия - Крым. Феодосия Крым. Она жила на третьем этаже в комнате с балконом. А когда-то весь дом принадлежал ей - жене доктора Мангуби.

Меня встретила старуха с раскосыми глазами, полуседая, в каком-то тряпье. Большая комната была такая же немытая, как и хозяйка. Всю старинную мебель - пианино с бронзовыми подсвечниками, стулья, шкаф с резными украшениями - покрывала густая пыль. Вероятно, с того дня, как экспроприировали больницу, здесь ничего не мылось и не прибиралось. На пианино лежала стопка нот - потрепанных, порванных на сгибах. На обложках фотографии: Вертинский в костюме Арлекино, дамы с оголенными плечами в огромных шляпах и кружевах - Вяльцева, Панина, Иза Кремер, Нежданова... Тогда я впервые прочитала эти имена и вместо гамм и этюдов принялась разбирать старинные романсы.

Однако играла я здесь недолго. Мама решила, что у «мадам Мангуби» слишком грязно, и нашла в нашем доме другую владелицу рояля - родную сестру командарма Якира. Об этой маленькой курносой женщине с круглыми глазами говорили уважительно: «Сестра Якира!» Но наступил час, когда за ее спиной стали испуганно шептаться: «Это его сестра!»

+   +   +

Мне исполнилось восемь лет, и я пошла в школу. С музыкой пришлось надолго расстаться.

Школа находилась довольно далеко от дома, но считалась одной из лучших в городе (до революции в ней была женская гимназия), и мама решила определить меня туда. При школе имелся детский сад; дети после старшей детсадовской группы автоматически переходили в первый класс. Мы считались «пришлыми».

Детсадовские девочки были уверенные, красивые, смелые. Особенно хороша была Мара Гарбер - изящная, женственная и вместе с тем раскрепощенная. Я же не отличалась ни уверенностью, ни раскрепощенностью. Сознание, что пришлась не ко двору, делало меня еще более стеснительной и тупой. Училась я, мягко говоря, посредственно. Настолько посредственно, что мама вынуждена была обратиться к помощи репетитора уже в первом классе. Но толку от репетиторства оказалось немного. Я хотела ходить в театры, слушать музыку и читать книжки, а не писать палочки и читать «Мама мыла раму».

Однажды к школе после уроков подошла женщина и спросила, хотим ли мы выступать в театре? Захотели все, и я в том числе. В назначенное время в «Березиль» явилось человек десять. Многих сопровождали взрослые. Нам предложили прочитать стихотворение и станцевать, после чего всех, кроме Мары, отправили домой. Меня тоже. На этом мои притязания на артистическую деятельность закончились. А Мара, не помню в какой пьесе, исполнила «танец с куклой» (ее двоюродная сестра Ляля Уралова впоследствии стала актрисой, играла в Москве).

В школе я проучилась пять лет. Училась плохо. Даже по литературе. Дома могла выучить урок, но в школе все забывала и переставала соображать. А если и соображала, то довольно своеобразно. Помню, однажды учительница по физике спросила меня, какое ватное одеяло греет лучше - старое или новое. Меньше всего я думала о воздухе, который в новой несвалявшейся вате лучше задерживает тепло. Я представила мое старое одеяло, к которому так привыкла и под которым мне так хорошо мечталось, и брякнула: «Старое»!

Бедная учительница! Кажется, ей хотелось выругаться.

+   +   +

Довольно часто и подолгу я жила у бабушки, матери отца, потому что от нее было ближе к школе и потому что кормила она меня не бутербродами, а нормальными обедами.

Бабушка жила на Девичьей улице - тихой, зеленой, со старинными домами и садами. Во дворе одного такого дома стоял двухэтажный каменный сарай с чердаком, где жильцы сушили белье. Отец - он был инженером-строителем - перестроил чердак в двухкомнатную квартиру с кухней и туалетом, а лестницу вывел наружу. Все это он сделал для бабушки, которую почему-то решили выселить из прежней квартиры. Чтобы получить разрешение на строительство, бабушка показывала трудовую книжку отца, считала, что власти должны уважить просьбу матери «такого» сына. Из послужного списка отца я узнала, что он воевал в партизанском отряде «Гайка» против Петлюры, Махно, белополяков, банды Маруси и награжден серебряными часами и кожаным костюмом.

В том же дворе на Девичьей улице жила Галя Страхова, моя одноклассница. Примерная девочка, прилежная ученица... но с ней было скучно. Мы вместе ходили в школу, меня приглашали к ней в гости. Галин отец, профессор Страхов, насколько я помню, был ботаником. Со своим старшим братом шестнадцатилетним Вадиком, Галя почему-то вечно спорила и даже дралась. Мне он казался взрослым: мы с Галей учились в начальных классах, а Вадик - уже в техникуме. В 1933 году его арестовали. Много лет спустя я и Галя встретились в харьковском трамвае. Она замужем, у нее ребенок, кто-то и родителей (не помню, отец или мать) умер. А о брате ни слова, будто он и вовсе не существовал.

В классе была еще одна Галя - полная противоположность Страховой: веселая, своенравная, умная. Училась она через пень-колоду, уроки прогуливала. Мы не были «закадычными» подругами, но дружили. Жила она с отцом и матерью на Рымарской улице в невысоком доме на верхнем втором этаже. Их балкон выходил прямо в сад. Галю учили музыке, она хорошо играла (после войны работала в русском театре - играла на аккордеоне или фортепиано, когда по пьесе требовалась музыкой за сценой). А вот жизненные «уроки» преподавала ей старая оперная певица Зинаида Параконная, жившая в том же доме. Певица скучала, так как уже не выступала. К ней часто хаживали артисты. Многие из них стали Галиными друзьями. В опере Галю пускали за кулисы. В балетных спектаклях она стояла в толпе «гостей» - и это при том, что сильно хромала! Но ее жизнерадостность вполне искупала физический недостаток. К тому же она была привлекательна: темные волосы, очень светлая кожа, вздернутый нос и большие светлые глаза. Замуж Галя вышла еще до войны за отличного парня, приятели которого недоумевали:

- Такой мужик! И на ком женился?

В войну Галин муж погиб.

Из того своего класса я запомнила единственного мальчишку - Мотьку Ошеровского: живого, с узкими глазами и длинным ртом, в грубоватом, домашней вязки свитере. Запомнила потому, что он был помешен на театре и бесконечно организовывал художественную самодеятельность. Впоследствии Матвей Ошеровский стал режиссером. Об этом много лет спустя я узнала от Люды Каминской. Люда - кареглазая блондинка, сорвиголова; ей ничего не стоило засунуть в рот два пальца и оглушительно свистнуть (что она проделывала и будучи уже взрослой женщиной, матерью взрослой дочери). В школе мальчишки с ней не связывались, а среди девочек у нее имелись «вассалы», которыми она лихо повелевала. Люда была, как теперь говорят, фанаткой оперной певицы Оловейниковой: ходила к ней домой, провожала в оперу, носила ей чемоданчик. Муж Оловейниковой, если не ошибаюсь, был генералом. Во всяком случае, каким-то начальством. Его арестовали, заодно посадили и оперную примадонну. И все годы, что Оловейникова просидела в лагере, Люда Каминская отправляла ей продуктовые посылки.

+   +   +

В той же школе я впервые влюбилась. Мне было двенадцать лет, и длилось это чувство четыре года.

С нами учился Глеб Середа - сын оперного тенора Николая Середы, «любимца публики», как его объявляли в концертах. Николай Середа часто пел в школе на вечерах (надо полагать, на общественных началах). Это был довольно бесцветный мужчина с жидкими волосами и ямочками на щеках. Он обладал лирическим тенором и в концертах обязательно исполнял арию Ленского. Среди школьниц у него была уйма поклонниц. (Тогда девушки поголовно влюблялись в оперных теноров. В Москве таким кумиром был Лемешев, в Харькове - Середа.)

Как-то раз Середа привел с собой на вечер еще одного артиста - Михаила Гришко. В школе Гришко не знали и встретили молчанием. После только что отгремевшей в адрес Середы овации полная тишина казалась особенно обидной. Гришко было тогда лет тридцать с чем-то. Высокий, с мощной грудной клеткой (кажется, в молодости, в Одессе он работал грузчиком), волевое лицо. Красивый мужчина, ничего не скажешь. Но внешность певца я оценила позже, а в ту минуту просто пожалела и решила в него влюбиться, так сказать, осчастливить.

У Гришко оказался красивый по тембру лирический баритон, и пел он отлично. Провожали его, пожалуй, громче, чем Середу. Я была счастлива.

Мне никогда и в голову не приходило сторожить Гришко у служебного входа в театр, искать с ним знакомства. Но все партии, которые он пел в «Риголетто», «Травиате», «Царской невесте», «Снегурочке», «Наталке-Полтавке» и других операх, я знала наизусть. Для «конспирации» составила из его инициалов (М. С. Г.) слово «Эмэсго», которое, как считала, было известно только посвященным в тайну моей любви - в первую очередь, конечно, Гале (от Гали я узнала, что Гишко, навещавший Параконную, встретился с ее невесткой Сусанной, на которой впоследствии женился).

Через много лет в один из приездов в Киев я с Гришко познакомилась (первое знакомство, о котором скажу позже, не в счет). За минувшие годы он стал народным артистом Советского Союза, лауреатом Сталинской премии. У меня влюбленность давно прошла, были муж и дочь, у него - сын и дочь, и мы общались как двое остепенившихся людей. В числе прочего говорили о Хрущеве. Грушко ругал его, не скрывая возмущения и презрения, а вот о Сталине отзывался с любовью. Сталин, как я поняла, благоволил к нему. В Москве на декадах украинского искусства Гришко пел в грузинской опере «Даиси». Обычно такие декады завершались приемом в Кремле, где участники общались с первыми людьми государства. Гришко был представлен Сталину, разговаривал с ним. Меня он уверял, что Сталин «совсем не страшный и не грозный». Тут же неожиданно, без перехода, он вдруг вспомнил, что еще до войны кто-то придумал ему прозвище «Эмэсго». Пришлось сознаться...

Об отце мама никогда не говорила. Порой знакомые при мне перешептывались: «Она дочь Арнольда» и добавляли: «От первого брака». Единственная, кто изредка, «под настроение» рассказывала мне об отце - бабушка.

Была она красивая, с властным характером. Неграмотная. Скуповатая. Еле расписывалась, но вести хозяйство и считать деньги умела. У нее рано умерли родители, и богатая тетка (это было во Франкфурте-на-Майне) забрала ее и брата (тот вскоре умер) к себе. Жила она вместе с двумя теткиными дочерьми. Эта «легальная» часть биографии бабушки. Продолжение рассказывалось родственниками в ее отсутствие и опять-таки не предназначалось для моих ушей, которые, тем не менее, все прекрасно слышали. Вначале тетка относилась к бабушке как к родной дочери. Но шло время, девочки росли, в дом начали ходить молодые люди, обращавшие внимание только на бабушку. Кончилось тем, что приемыша отправили на кухню к прислуге. Бабушку кормили, у нее была крыша над головой, но ее жизнь никого не заботила. Зато бабушкиной красотой интересовались мужчины. Она стала «гулять» - в основном с офицерами. И забеременела. Тогда тетка спохватилась и быстренько подыскала ей жениха - безобидного портного, которому и не снилась такая красавица. Сыграли свадьбу, а в положенное время родился мой отец.

Мужа бабушка, естественно, терпеть не могла, однако через два года после замужества родила ему сына. Братья росли, ходили в гимназию. Почему еще до революции они переехали на Украину из Германии, не зная даже русского языка, - неизвестно. По крайней мере я таких вопросов не задавала, считая естественным, что бабушка и отец живут там же, где мы с мамой.

Хотя дедушка был портным, я никогда не видела, чтобы он шил. В памяти остался старичок, сидящий на верхней ступеньке лестницы. По одну сторону от него - шпиц Нелька, по другую - кот Васька. Умер он так же незаметно, как жил.

Зарабатывание денег являлось уделом бабушки. В буфете при народном суде в Харькове она продавала бутерброды, ситро и прочую «быструю» снедь, а овдовев, переключилась на домашние обеды, которыми кормила супружеские пары. Со временем к обедам бабушка «прибавила» квартиранта - сдала угол на полном пансионе студенту консерватории. Тот взял напрокат пианино и с утра до обеда упражнялся в гаммах, вечером же играл десятый вальс Шопена и пел романс, который навряд ли значился в консерваторной программе. Там были такие слова:

Вижу крюк в дощатом потолке:
Чей-то труп на шелковом шнурке.
Потом, когда судьи меня спросили:
Когда-нибудь все же его вы любили?
Ответила я, вспоминая:
Не помню, не помню, не знаю...

Так вот, бабушка рассказывала об отце - отрывками, внезапно начиная и так же внезапно замолкая, словно забывала, о чем только что говорила. Отец хорошо учился, особенно по математике (в этом я точно пошла не в него). Играл в футбол. Однажды вернулся домой без рубашки - отдал бедствующему товарищу. В Германии его называли «маленький японец»: он долго оставался невысокого роста, но потом вымахал аж на метр восемьдесят четыре! Почему к «кляйнеру» добавляли «японца», не знаю. На японца отец, насколько я помнила, не походил. Ребенком в деревне я увидела на иконе очень мне понравившийся облик Иисуса Христа и решила, что это - мой папа...

На Украине - тогда уже шла гражданская война - отец бросил институт и, пошел добровольцем в Красную армию - устанавливать всеобщее равенство и братство. В 1918 или в 1919 году бабушка решила, что ее сын достаточно навоевался. Задумав вернуть его домой, она отправилась на поиски отряда, в котором отец состоял. Вокруг свирепствовал сыпной тиф. Как бабушке в конце концов удалось разыскать отца и уговорить комиссара отпустить «мальчика», никому не ведомо. До Харькова они добрались уже больные сыпняком...

Внешне отец напоминал бабушку, а характером, должно быть - неизвестного отца-офицера: вспыльчив, отходчив, драчлив, доверчив (иногда до глупости). В быту ему было безразлично, как и во что он одет, лишь бы никто не хныкал - он этого не выносил, да были бы на столе селедочка, водочка, жареная картошка и свиная отбивная. В кого влюблялся - на той женился. В четырех браках у него родилось четыре дочери.

О своей жизни в Германии бабушка мне не рассказывала. Только однажды, когда мы с ней сидели вдвоем и по радио передавали арию из оперетты «Продавец птиц», она вдруг завела речь о том, как смотрела эту оперетту с неким офицером (может, с моим родным дедушкой?), а потом с ним была в ресторане. Я слушала, открыв рот, боясь пошевелиться. Но она, по своему обыкновению, замолчала так же внезапно, как и заговорила.

+   +   +

После пятого класса я перешла в другую - 62-ю - школу. И с первого же дня будто пелена спала с глаз, будто гнет свалился с души: стала хорошо учиться по всем предметам и без «эканья» и «меканья» отвечать устные уроки. Как такое могло произойти? До сих пор не пойму.

В 62-й школе я проучилась полтора года. И все это время жила у бабушки, так как мама уехала в Киев. Она работала в наркомате местной промышленности на весьма скромной должности референта. Когда в 1934 году столицу Украины (и все наркоматы) перевели из Харькова в Киев, мамин начальник решил, что без нее - исполнительной, трудолюбивой - ему не обойтись, и включил ее в число переезжающих сотрудников.

К тому времени бабушку сосватали за вдовца, и она вторично вышла замуж. Более разных людей трудно представить. Бабушка, возраст которой перевалил за пятьдесят - молодящаяся, с узко практичным умом, хитрая и скупая. За всю жизнь она не прочитала ни одной книжки - разбирала, вернее, запоминала только вывески и кое-как могла нацарапать свою фамилию. Новому деду стукнуло почти семьдесят. Он напоминал Тараса Бульбу - усатый, с широким красным носом (не от водки), небольшими живыми глазами, крепкий, с сильными руками (поймав как-то вора - это случилось уже при мне - стукнул его всего один раз, и того пришлось отправить в больницу). Добрый, щедрый, он не растерял интереса к жизни вообще и к представительницам женского пола в частности, в чем довольно скоро удостоверились молоденькие домработницы. Звали его Владимир Яковлевич Балабанов. Работал дед в киоске артели инвалидов. Бабушка ему помогала. Отпусков он не брал, зато бабушку каждый год отправлял отдыхать, потому что она не переставая жаловалась на здоровье. Месяца за полтора до поездки бабушка начинала хвататься за печень, за сердце, а дед прыгал вокруг нее:

- Ах, Анюта! Тебе надо лечиться!

Я удивлялась: умный дед, а не понимает, что его дурят. Однако вскоре сообразила: отправляя бабушку отдыхать, дед не забывал и о собственных интересах: на этот месяц он обретал свободу, которую с ним делили те самые домработницы...

От умершей жены дед имел двоих взрослых сыновей и двух дочерей. Сыновья не считали правильным, что отец посылает жену отдыхать, а сам не отдыхал ни разу, и однажды высказали ему свое недовольство. Я присутствовала при этой сцене. Дед налился кровью и заявил, что Анна Львовна - его жена, он поступает так, как находит нужным, и никому не позволит вмешиваться в его семейную жизнь, тем более молокососам-сыновьям. И выгнал отпрысков. Понадобилась война, чтобы он простил их. Но младший, моряк, уже погиб.

Дед вообще был горазд на экстравагантные поступки. Помню, в какой-то православный праздник его заподозрили в намерении унести домой из лавки продукты и пришли с обыском. Что именно искали, осталось тайной, но распотрошили всю квартиру. Реквизировать решили пятилитровую бутыль с вишневой наливкой. Услыхав такое, дед схватил бутыль - и об пол!

В отличие от бабушки, порассказать мне о своей личной жизни он любил. Вот, например, как он женился. Вызывает его отец приказчика: «В такой-то деревне, по слухам, есть для Володи подходящая невеста. Поезжай и все разузнай». Приказчик едет. Застигнутый по пути метелью, ночует в трактире. Там компания. От нечего делать каждый рассказывает о цели своего путешествия. Приказчик тоже: так и так, хозяин велел присмотреть сыну невесту.

- Зачем же ехать так далеко, - говорят ему, - тут рядом хорошая девушка живет...

Утром приказчик отправился по указанному адресу. Девушка, действительно, оказалась хорошая, да и приданое неплохое. Вернулся, доложил хозяину. Тот поехал сам. Убедился. Сосватал. Молодые поженились.

- И хорошо жили до самой ее смерти, - заключил дед свой рассказ. - Не то, что теперь: не успеют жениться - уже расходятся...

Ему нравились лес, море - то, что давало свободу. До революции он работал на Севере управляющим лесами у какого-то помещика. С удовольствием вспоминал свои поездки в Петербург - как зимой шел по Невскому в шубе «на хорьках» с бобровым воротником, а дамы смотрели ему вслед.

В первые же годы советской власти дед организовал сельскохозяйственную артель (еще до колхозов), где все делалось по справедливости. Люди были довольны. Но деда быстро окоротили. Потом он поступил на пуговичную фабрику, стал стахановцем и даже изобрел какое-то усовершенствование.

Умер Владимир Яковлевич в эвакуации (куда, кстати, бабушка ехать отказалась, не веря рассказам о зверствах немцев, да он настоял). Погубили деда местные врачи, гонявшие его, простуженного, с температурой в мороз за несколько километров на какие-то процедуры.

+   +   +

В Киеве мама жила в наркоматовском общежитии, ожидая, пока построят жилой дом, где она получит комнату и заберет меня. Наконец дом построили, и мама приехала за мной. Я с радостью восприняла переезд, так как узнала, что Гришко будет теперь петь в киевской опере.

В Киеве мы жили на улице Короленко (бывшей и нынешней Владимирской). После здания университета улица сначала постепенно, а затем резко устремляется под уклон. Наш дом был в «постепенной» части. Он стоял в глубине двора - кирпичный, семиэтажный, с аркой, ведущей во внутренний двор. Сперва построили один корпус, затем впритык под прямым углом - второй. На последнем этаже в комнатах с общим коридором, кухней и туалетом обитали мелкие служащие. Начальство в большинстве своем получило отдельные квартиры - редкость по тем временам. Нам с мамой дали комнату в трехкомнатной квартире. В двух других комнатах поселилась семья директора завода.

Школа находилась рядом в жилом доме. Класс, куда я попала, производил ошеломляющее впечатление: во время урока мальчишки выходили и входили; пересаживались и переговаривались почти все. Самая шумная ученица - импульсивная, верткая, любопытная - сидела на задней парте. У нее были влажные карие глаза и гладкая матовая кожа. Звали ее Таня Маркус.

+   +   +

После войны я узнала, что Таня оставалась в Киеве во время немецкой оккупации и вступила в подпольную группу. Она выдавала себя за грузинку. Как-то она пришла на свидание к гитлеровцу и убила его. Здание она покинула благополучно, заявив охране, что «он» просил его не беспокоить. Но в дальнейшем ее поймали и казнили.

+   +   +

В первый же день на перемене ко мне подошла самая маленькая по росту ученица. Большие, чуть навыкате глаза, симпатичный нос картошкой... Она спросила, как меня зовут и предложила дружить. Ее звали Туся, но, в отличие от харьковской Туси-Лидии, полное имя этой Туси было - Генриэтта. Жила она с родителями в коммунальной квартире на улице Саксаганского, претерпевшей за свою историю несколько переименований, что в Киеве с улицами происходило довольно часто.

Тусин отец работал снабженцем банно-прачечного треста. Эдакий живчик, чуть повыше дочери, с бегающими глазами, юркий, как и положено снабженцу. Мама - зубной врач: маленькая женщина с пышным бюстом, утиной походкой и странным взглядом широко расставленных глаз. Я часто заставала ее за чтением романов. Посреди чтения она могла вдруг сказать нам с Тусей: «Я знаю, вы говорите обо мне...» - и снова погрузиться в роман. Мы с Тусей смеялись. Но через годы эти смешные странности обернулись болезнью...

У моей мамы была общественная нагрузка: распространять театральные билеты среди служащих наркомата. За это администрация театральных касс поощряла маму контрамарками, по которым в театр ходили мы с Тусей, пересмотрев большинство спектаклей в русской драме. Тогда там играли такие актеры, как Михаил Романов (его Протасов в «Живом трупе» считался одним из лучших в Союзе. На эту роль Романова специально приглашал в Москву - если не запамятовала - Малый театр), Клавдия Половикова (мать Валентины Серовой), Халатов...

Несмотря на то, что из-за болезни я пришла в школу почти через полтора месяца после начала второй четверти, я не только не отстала, но опережала класс - в Харькове мы успели по программе пройти намного больше. Училась я хорошо, что на общем неуспевающем фоне было особенно заметно. Туся не блистала. Не потому что «не могла» - она просто не хотела готовить уроки. Когда я говорила: «Давай позанимаемся», она отмахивалась:

- Отстань!

Я отставала.

Между тем в классе продолжался бедлам, и классный руководитель Илья Петрович Попович кричал, выйдя из терпения:

- Лучше я буду петь в опере, чем с вами возиться!

Пел он и вправду хорошо (у него был драматический тенор), и когда я уже не училась в этой школе, он, говорят, исполнил свою угрозу.

+   +   +

Учеников нашего класса, которые неважно учились или плохо себя вели, с целью избавиться от них перевели в семилетку, в которой впервые набирали восьмой класс. Туся как неуспевающая попала в «черный список». Я забрала свой аттестат и, не спросив маму, пошла в школу, куда перевели Тусю. Меня сразу приняли. И начался восьмой класс.

Школа находилась на углу Пушкинской улицы и бульвара Шевченко. До революции в здании было женское учебное заведение. От прежних времен в актовом зале остался разрисованный масляными красками потолок с изображениями ангелов по углам. Летом, когда окна открывали, в классе пахло тополями и слышались шумы проезжающих машин и голоса прохожих. Иногда по улице проходил артист русской драмы Халатов со своим бульдогом...

Директор школы Рождественский преподавал русскую литературу и, как ни странно, не русский, а украинский язык (украинскую литературу и русский язык вел другой учитель). Это был высокий и худой черноволосый человек. Онегина он характеризовал не иначе как «продукт своего класса», другого персонажа пушкинского романа обозвал «байстрюком». Мы лежали на партах и ржали.

В том же году директора арестовали: то ли за шпионаж, то ли за украинский национализм.

Я по-прежнему посещала театр. Слушала Яхонтова, Журавлева. В исполнении Яхонтова впервые прозвучали для меня стихи «запретного» Есенина. Была на вечере писателя Вересаева. В жуткий мороз отважилась пойти на концерт пианиста Гинзбурга. В тот вечер таких отчаянных, как я, набралось человек десять, и он играл для нас... И на концерте камерного певца Анатолия Доливо была. Слушала «Кармен» с Давыдовой и Фраскитовой, смотрела балеты с Улановой и Дудинской. Гастроли в Киеве столичных театров - «именины сердца». Когла в Киев приехал Малый, мама купила мне билеты на галерку (на гастрольные спектакли контрамарки не давали), и я, обалдевшая от счастья, смотрела «Лес» с Садовским и Рыжовой, «Отелло» с Остужевым и Пашенной...

+   +   +

Через соседа по дому я нашла учительницу музыки. Жила она на той же улице, что и Туся. На дверях висел список жильцов (я сразу вспомнила нашу квартиру на Гоголевской). К Ольге Ильиничне Вишнепольской - два звонка. Мне открыла толстая рыхлая тетка в засаленной кофте. Ее пухлые пальцы напоминали сардельки.

Я вошла в комнату, такую же засаленную и неряшливую, как и хозяйка. Дубовый стол был покрыт вышитой на машинке скатертью. Ольга Ильинична объяснила, что вышивала сама, сама постирала, а теперь сушит прямо на столе. При этом на скатерти лежали книги и ноты.

На дверях висели холщевые портьеры, расписанные масляными красками - гроздья винограда и осенние листья. Рисовала Ольга Ильинична. Диван и пианино были завалены нотами, стена за диваном увешана любительскими копиями известных картин - конечно, маслом и, конечно, в исполнении Ольги Ильиничны. В глубине смежной комнаты на мгновение показался старичок в чем-то затрапезном. Это был доктор Вишнепольский, муж Ольги Ильиничны.

Она расспросила о моем музыкальном прошлом и приказала:

- Садись, играй!

- Что?

- Что хочешь.

Не помню, какую вещь я решила продемонстрировать, но почти сразу же Ольга Ильинична прервала меня:

- Встань! Бетховен в гробу перевернулся от твоей игры. Забудь все, что знала... Пианиста из тебя не получится - слишком поздно. Но муж будет доволен.

Мне хотелось услышать, как она сама играет. Не верилось, что эти «сардельки» способны сносно что-нибудь исполнить. Словно почувствовав мое недоверие, она села за пианино...

С этой минуты я в нее влюбилась. Позавидовать Ольге Ильиничне могли бы многие, чьи фамилии писались на афишах аршинными буквами. Я спросила, что она играла.

- «Осень» Николаева. Тебе рано.

Позже я узнала, что студенты консерватории, прежде чем явиться на экзамен, приходили к ней и решались предстать перед профессором только когда она давала «добро».

+   +   +

Не помню, через кого мы узнали, что в Москве арестован мой отец. Мама испугалась. Я пыталась успокоить ее. Чего бояться? Они с отцом давно разошлись, живут в разных городах...

Но мама волновалась. В конце концов она призналась, что когда вышла замуж, отец вступил в партию эсэров и потребовал от нее того же.

- И ты вступила?

- Да...

- А потом?

- Ничего...

Мама понятия не имела, что это за партия, она даже не знала, как расшифровывается словечко «эсэры». А теперь не спала по ночам.

К тому времени у отца была уже третья жена и третья дочь. Я достаточно выросла и перестала комплексовать из-за того, что отец оставил нас. Известие о его аресте потрясло меня меньше, чем арест соседа из квартиры рядом, которого я видела каждый день. Иногда я думала о нем, вернее, вспоминала редкие наши встречи, когда он жил еще в Харькове со второй женой и второй дочерью на Девичьей улице по соседству с бабушкой. У бабушки мы с отцом и виделись. Он иногда навещал ее и, уходя, говорил:

- Зинка, проводи меня.

По дороге он покупал мне семечки, если попадалось - мороженое. Прощаясь, выгребал из кармана пиджака мелочь, отдавал мне и исчезал, тотчас забыв о моем существовании. Только однажды он явился на Гоголевскую. Коридор у нас был длинный, комнат много, наша - последняя. Идя коридором, отец узнал в одной из наших соседок свою знакомую, завернул к ней поболтать и просидел там часа два. Когда он добрался до нас, я уже лежала в постели. Отец вошел улыбающийся, довольный:

- А ты, Зинка, уже спишь? - И маме: - Чего она так рано спит?

- Где же рано: скоро одиннадцать.

Отец принес коробку конфет «Крем-брюле». Мама дала мне одну:

- Остальные съешь завтра.

Я уснула. Утром проснулась - и к конфетам. А коробка пустая: отец, пока говорил с мамой, все съел...

+   +   +

Каникулы большей частью я проводила в Полтаве. Разница в возрасте в три года между мной и Витей стала заметно ощущаться: я - школьница, а он студент математического факультета пединститута. На выпускных экзаменах в школе его экзаменовал не учитель, а институтский профессор, задавший брату задачу, каких в школе не проходили. Витя молча стоял у доски, и когда профессор уже счел дело безнадежным, Витя вдруг написал на доске ответ. Профессор удивился:

- Как вы решили?

- Есть способ... - сказал Витя, не вдаваясь в подробности.

Профессор проверил - ответ правильный. И предложил Вите поступать в педагогический, где сам и преподавал.

+   +   +

В Полтаве есть места, которые я помнила с тех пор, как четырех-пятилетней жила у бабушки и дедушки до переезда в Харьков. Корпусный сад с памятником в честь победы над шведами: на высокой колонне бронзовый орел, рспластав крылья, держит в клюве лавровый венок. Березовый скверик - небольшая рощица, светившаяся белыми стволами, даже когда не было солнца. Улица Ленина с выщербленным булыжником, по которой - единственный тогда транспорт - изредка прогромыхивала телега (между прочим, в войну на этой улице уцелел единственный дом - наш!). Скверик Котлревского на углу. У входа в него - памятник писателю с персонажами из его произведений (в голове всплывают строчки из перевода «Энеиды»: «Эней був парубок моторный и хлопець, хочь куды казак!»). Главная Октябрьская улица (теперь, должно быть, у нее другое название) - оживленная, со зданиями южной архитектуры, с кинотеатром, магазинами и магазинчиками, кондитерской, кафе-мороженым, куда водили меня и Витю, с частным цветочным магазином. А в другом конце города, недалеко от Солнечного парка - музей, похожий на сказочный замок, с огромной бронзовой фигурой Петра I в главном зале. Полтава не похожа на другие города, где я бывала. А может, это просто сентиментальные детские воспоминания? Все равно жаль, если ее застроили панельными домами...

+   +   +

В девятом классе почти все ученики оказались новые. Новыми были и некоторые учителя. Украинскую литературу преподавал Мыкола Иванович Крупський. Лет за шестьдесят. Крупный, упитанный. Круглое розовое лицо альбиноса. Светло-желтые ресницы и брови, редкие волосы. За очками - голубые старческие глаза. Мыкола Иванович стал нашим классным руководителем. Свой предмет он любил. (Думаю, эту любовь усиливало обостренное национальное чувство. Говорю без осуждения, хотя когда после войны я разыскала Мыколу Ивановича, меня поразило в его доме изобилие портретов украинских деятелей, украшенных вышитыми рушниками. Он восседал за столом в расшитой украинским орнаментом рубашке и встретил меня более чем холодно, несмотря на то, что в классе я была одной из любимых его учениц. Так и казалось, что сейчас прогонит. Немецкая оккупация явно обострила в нем националистические настроения. По его собственным словам, когда во время оккупации к нему явился за помощью директор школы, ставший партизаном, он, Мыкола Иванович, гостя хоть и вежливо, но выставил.) Я тоже любила украинский язык, который знала не хуже русского. Что касается украинской классики - Леси Украинки, Ивана Франко, Тараса Шевченко, Панаса Мирного, Михайлы Коцюбинского, Ивана Карпенко-Карого, Ивана Нечуй-Левицкого - это отличная литература! Жаль, что ее так мало знают за пределами Украины (и не уверена, что хорошо знают на самой Украине).

+   +   +

В один из теплых сентябрьских дней мы с Тусей гуляли по Крещатику. Впереди, не спеша, двигалась шеренга старшеклассников из другой школы. Неожиданно шеренга распалась, и передо мной очутился Гришко. Меня словно превратили в соляной столп. Все вокруг исчезло: люди, улица... Только я и он. Вряд ли я соображала, что говорю:

- Я вас люблю...

Гришко узнавали, оборачивались. Он сказал мне:

- Пойдем.

Мы шли по направлению к гостинице «Континенталь». Гришко спрашивал, как меня зовут, сколько мне лет (усомнился, что шестнадцать - я выглядела на тринадцать-четырнадцать), в каком учусь классе - полная анкета. Я отвечала так, будто от этого зависела моя жизнь. У «Континенталя» он остановился, сообщил, что здесь живет, дал свой телефон и сказал, чтобы через два дня я позвонила.

Едва он ушел, возле меня оказалась Туся. Она все время следовала за нами, решив, что я сошла с ума.

Отныне жизнь моя изменилась. Я звонила Гришко из автоматов; он неизменно отвечал: «Позвони завтра» или «Позвони послезавтра», но для меня важно было то, что я с ним разговариваю, что эти «завтра» и «послезавтра» относятся ко мне, только ко мне! Учебу я забросила. Некоторое время, помня о былых успехах, учителя «натягивали» мне отметки, но потом появились устойчивые «удовлетворительно» и даже «неуд».

Наконец после очередного звонка я услышала:

- Приезжай.

Он сказал, в каком живет номере, и я помчалась.

Со мной происходило то же, что при первой встрече: люди, дома, улицы, по которым я почти бежала, для меня не существовали. С Крещатика повернула направо - так ходила в театр имени Ивана Франко, перешла дорогу. На левой стороне - впечатляющее здание «Континенталя», самой шикарной гостиницы в Киеве. Бронза, хрусталь, стекло, мрамор - все блестит, сверкает. Я боялась, что, увидев мое более чем скромное платье, швейцар выгонит меня, но он и глазом не моргнул. Я поднялась на лифте, отыскала нужный номер. В ответ на свой стук (мышь и та громче скребется) услышала:

- Войдите.

Артист лежал на кровати без пиджака. Сказал, чтобы я села рядом. Я села. Скажи он - влезай на подоконник или на стол - наверное, влезла бы.

- Наклонись.

Насмотревшись кинофильмов и начитавшись книг, я знала об отношениях мужчины и женщины, но тогда не подумала даже о поцелуе. Единственное, что пришло в голову, - Гришко хочет сказать мне что-то на ухо. Я наклонилась, и он поцеловал меня. Поцелуй был долгий. Но я испытывала только неудобство от неловкой позы и хотела одного - высвободиться. «И это то, о чем я мечтала? И это всегда так? Всего лишь так?!»... Наконец поцелуй прервался. Я молчала. Он истолковал это по-своему и спросил, целовалась ли я когда-нибудь?

- Нет...

- А мужчина был у тебя?

- Нет...

Он встал, прошелся и снова лег. Полежав немного, сказал:

- Уходи.

Я обрадовалась, так как сама хотела уйти, но не знала, как об этом сказать. Замешкалась, и он нетерпеливо повторил:

- Уходи!

На улице я уже не торопилась. Ко мне вернулись зрение и слух...

Туся, выслушав мой рассказ, сочувственно спросила:

- Как ты теперь?

- Не знаю. Никак.

Наверное, в моем положении следовало переживать, страдать. Но ничего подобного я не испытывала, разве только сильное разочарование. Чтобы проверить себя, пошла в оперу слушать «Риголетто». Вот появился Гришко, что-то во мне екнуло, но тут же смолкло. Гришко пел очень хорошо, но... Все заключалось в этом «но».

Домой я возвращалась хоть и грустная, но свободная...

+   +   +

Когда много лет спустя я «заново» познакомилась с Гришко, ни о встрече на Крещатике, ни о свидании в «Континентале» не напоминала. Думаю, он давно забыл об этом эпизоде в его жизни.

+   +   +

В первом корпусе нашего дома жила женщина с темными пушистыми ресницами. Свои небольшие косы она укладывала на затылке. Мы с Тусей прозвали ее «С косичками». У нее был приятный на вид муж и двенадцатилетняя дочка. И вдруг мужа арестовали. Вскоре мы встретили ее во дворе в грязном платье, с грязными руками: она устроилась подсобной рабочей на фабрику...

+   +   +

Шел 1939 год.

Вернувшись домой, я услышала на кухне знакомый мужской голос. За столом сидел наш сосед, арестованный несколько лет назад, и ел жареную картошку. Он обернулся. Лицо у него было мучнистого цвета, как у человека, долго находившегося в темном сыром помещении. Улыбнулся мне и что-то сказал. А я слова не могла вымолвить. В кухню вошла его жена. Сосед сказал:

- Зина не верит, что это я. Теперь и другие вернутся. Не все. Но некоторые вернутся.

Вскоре мама узнала, что в Москве освободили моего отца. Люди действительно стали возвращаться из лагерей и тюрем. Как сказал сосед, не все. В нашем доме было особенно заметно, кто вернулся, а кто нет. В квартирах не вернувшихся селились другие жильцы. Получали ордера, справляли новоселья... На балконе квартиры, где когда-то жила «С косичками», я увидела сохнущее белье. Новые хозяева? И тут балконная дверь отворилась. И вышел не новый - прежний хозяин, муж «С косичками. Не знаю, заметил ли он меня, но когда его глаза задержались на мне, я вздрогнула. Потом на балконе появилась жена, и оба ушли в комнату.

Вот и еще один вернулся...

+   +   +

Последний год в школе. Я с нетерпением ждала, когда все останется позади. Где буду учиться дальше, представляла смутно. Знала, где не буду - там, где математика, физика, химия. Знала, что артисткой, художником и певицей тоже не стану - нет таланта.

В то лето в Киеве гастролировали московские театры. Когда приехал МХАТ, вовсю шли выпускные экзамены. Я решила: экзамены как-нибудь сдам, а когда еще придется увидеть мхатовские спектакли! И уговорила маму купить мне билеты. Смотрела «Платона Кречета» (хотя «Кречет» лучше звучит у «франковцев» на украинском языке, на котором писал Корнейчук, но хотелось увидеть побольше мхатовских артистов), «Врагов» с Книппер-Чеховой, Тарасовой, Прудкиным, «Анну Каренину» с той же Тарасовой, Хмелевым, Станицыным, «Дни Турбинных» с Добронравовым, худеньким Яншиным, Хмелевым, «У врат царства» с Еланской и Качаловым, «Вишневый сад» с Книппер-Чеховой и Добронравовым. И концерты. Концерт, посвященный Толстому, пришелся накануне последнего экзамена по химии. Я взяла учебник, чтобы читать в антрактах. Конечно, не читала. Вернувшись домой, сразу легла спать. Ни о какой химии уже не думала. На экзамене с трудом получила посредственную отметку, но ни о чем не жалела.

Разделавшись с экзаменами, я все учебники оставила на улице: больше никакой математики, физики, химии! И, счастливая, зашагала домой. Не прошла и десяти шагов - меня нагоняет мужчина:

- Девушка, вы забыли книги...

+   +   +

Витя блестяще окончил Полтавский пединститут. Его пригласили на работу в техникум, но вскоре призвали на срочную службу в армию. Отправляли на границу с Германией, и это радовало, так как с Германией у нас был мирный договор. Попал Витя в артиллерийскую часть, дислоцированную в Перемышле - на самой границе...

22 июня 1941 года бабушка молила Бога, чтобы Витю убили сразу, во сне (война началась на рассвете) - лишь бы он не попал в плен (в Перемышле граница была условной: часть города наша, часть - немецкая, никаких естественных рубежей - хотя бы речки)... Витя пропал без вести.

+   +   +

Во дворе объявили собрание жильцов. Маме идти не хотелось, и она послала меня. Был вечер, горел фонарь, стояли люди. И вдруг я увидела мужа «С косичками», направлявшегося домой. Вернее, уже не мужа: когда его выпустили из тюрьмы, они сперва жили вместе, но вскоре она ушла, забрав дочку. Он остался один. Я жалела его, но в потаенной глубине души, боясь себе в этом сознаться, - радовалась! И вот сейчас, встретившись с ним глазами, я испытала неясное предчувствие...

22 апреля 1940 года в Киеве шел снег - крупный, мягкий, мокрый. Мы столкнулись в арке нашего дома. Он заговорил:

- Ну и снег! Не замерзли?

- Нет...

- Далеко собрались?

«Надо что-то ответить».

- Я хотела позвонить...

«Зачем я соврала?»

- В такую погоду? Если так спешно, можете позвонить от меня.

Я вернулась домой и стала смотреть на его окна. Там горел свет. Зачем он предложил звонить от него? Просто любезность? Я была уверена: это не так. Он хотел, чтобы я пришла. И была уверена, что пойду, потому что тоже этого хотела... Как странно: я ведь не знала, что у него есть телефон, но почему-то сказала, что хочу позвонить...

Снег прекратился. Я вышла на улицу, миновала арку, поднялась на третий этаж первого корпуса...

Он открыл мне. В комнате на письменном столе горела настольная лампа. Рядом стоял телефонный аппарат. Я села к столу. Кому звонить? Из моих знакомых телефон был только у Гришко. Не ему же звонить! Я набрала первые пришедшие в голову цифры, послушала тишину и повесила трубку:

- Не отвечают...

Надо было уходить. Я поднялась. Мы стояли друг против друга. Он сказал:

- Вы учитесь в школе?

- Я окончила...

Мы сели на диван и стали говорить. О чем - не ведала тогда и не ведаю теперь. И вдруг оба замолчали. Он поцеловал меня...

Случилось то, что должно было случиться. Я ни о чем не жалела и ни в чем не раскаивалась. На следующий день все рассказала Тусе. Для конспирации мы назвали его «Графом»: по нашим представлениям, таким был Вронский (ни больше, ни меньше!). Не сомневались, что он немедленно жениться на мне, рисовали сказочные картины моей будущей жизни с ним.

Мы встречались часто, храня нашу тайну от посторонних. Иногда гуляли по улицам подальше от дома, где меньше риска натолкнуться на знакомых. Однажды я встретила бывшего одноклассника. Мы с ним немного поговорили («Граф» ожидал в стороне) и распрощались. «Граф» сказал:

- Вот с кем тебе надо быть, а не со мной!

Сперва я подумала, что он ревнует, и рассмеялась. Но он продолжил:

- Тебе нужен сверстник. Скоро ты это поймешь.

То был первый разговор о разнице между нами в возрасте. Меня она не беспокоила - не все ли равно, кому сколько лет, если любишь? Мне нужен был только он. Но теперь все чаще наши свидания заканчивались именно такими разговорами.

- Мне сорок шесть. Я гожусь тебе в отцы. Через год-два ты бросишь меня. Если со мной рассталась женщина, с которой я прожил двенадцать лет и у которой от меня есть ребенок, что же говорить о тебе? Я виноват перед тобой, я не имел права...

Прошло полгода. «Граф» часто уезжал в командировки. Однажды он вернулся не один, а с миловидной женщиной лет тридцати пяти. Они вышли на балкон. Женщина взяла из его рта папиросу и стала ее докуривать. Я еще не знала, что «Граф» женился. Но их близость была очевидна.

Ничего страшнее я не переживала - ни тогда, ни потом. Я словно окаменела. Мама плакала, пытаясь выяснить, что случилось. Я молчала. Перестала выходить из дома. Мысленно все время прокручивала наши свидания, наши разговоры. Дойдя до последней встречи, возвращалась к первой - и все сначала...

Не знаю, чем бы это кончилось, если б не война, мгновенно изменившая жизнь всех людей.

Фотографии из архива автора